«Какие капли? Бестужевские? Таких нет». – «Бестужевские капли? Давайте рецепт, в готовых формах не бывают». – «Бестужевские капли? Да-да, превосходное средство при нервном истощении. Лет двадцать назад мы их еще имели в своей аптеке». Ответы зависят от возраста и опыта фармацевтов. Старшее поколение помнит. Благодарно помнит. «Хотели бы выписать бестужевские капли? Боюсь, не всякому врачу знакома пропись. Могу подсказать: спирто-эфирный раствор полуторахлористого железа. По латыни это будет „tinctura tonico nerrina Bestu-scheffi“. На этот раз моему приветливому собеседнику в сумрачной аптеке у Красных ворот было далеко за семьдесят.

Успех Бестужева – многие ли химики могут похвастать созданием лекарства, продержавшегося в обиходе медицины без малого двести лет! – остался в истории лекарствоведения. В жизненных перипетиях дипломата занятия химией также имели свои полосы удач и неудач. В одну из последних сотрудник Бестужева химик Лемоке решил обогатиться за счет изобретенных при его участии, как их тогда называли, „капель жизни“. Рецепт был продан французскому фармацевту Ламотту, который не замедлил пустить их в ход под своим именем.

Лекарство творило чудеса. Имя Ламотта приобрело европейскую известность. И понадобилось личное вмешательство Екатерины II, чтобы положить конец незаслуженной славе. В начале 1770-х годов в „Санкт-Петербургских ведомостях“ появился специальный царский указ, утверждающий приоритет Бестужева. Все это произошло после смерти дипломата и стало своеобразным памятником его научной деятельности. Современники утверждали, что Екатерине довелось испытать на себе живительное действие лекарства, и у нее были все основания испытывать к Бестужеву чувство самой живой признательности.

Дорогая Эмилия!

Боюсь, и на этот раз письмо мое тебя никак не развеселит. Смерть даже незнакомого человека не улучшает нашего настроения, а я вновь вынуждена выступать в роли ее вестницы.

В Москве скончалась царевна Прасковья. Никто пока еще не может сказать ничего определенного относительно ее предсмертного недуга. При дворе было объявлено, что царевна давно и тяжело болела той самой каменной болезнью, которая свела в могилу ее мать, царицу Прасковью Федоровну. Этим объясняют ее тяжелое настроение в последние полтора года и молчаливость. Но согласись, потеря почти одновременная любимого мужа и единственного сына – достаточная причина для любой, самой тяжелой меланхолии. К тому же мне не раз приходилось встречаться с царевной Прасковьей, и по ней трудно было заметить следы подобного рода болезни. Смуглый цвет ее кожи скрывал румянец, манера держаться была совершенно естественна и не сковывалась какими-то внутренними, с трудом подавляемыми страданиями. Она хорошо пела сама, но особенно любила слушать пение под привозимый из Малороссии музыкальный инструмент – домру. В штате ее сестры герцогини Екатерины были такие исполнители, мужчина и женщина.

Главное – царевна Прасковья не успела распорядиться своим наследством, о чем, несомненно, должна была позаботиться при длительной и тяжелой болезни. Большую часть ее имущества императрица взяла себе, часть отдала семейству фаворита и лишь незначительные остатки хозяйственной утвари уступила герцогине Екатерине. Для этих остатков оказалось достаточным двух небольших каменных строений около приобретенного царевной дворца в местности, называемой Старое Ваганьково, на высоком холме у Кремля. Римляне в таких случаях добавляли: „Так проходит мирская слава“, которой, впрочем, царевне добиться не удалось.

Меня несколько удивляет соединение покойной царевны с местными носителями либеральных идей. Царевна, безусловно, была далека от теории политики, но близка к основной ее цели и практике – идее власти. Мне кажется, это был тот род уничтоженных императрицей Анной Кондиций, которые Прасковья готова была принять и подписать. Каких уступок не стоит возможность владычествовать над себе подобными! Называют даже одного из руководителей этих недовольных. Вообрази только, это очень известный русский художник, носящий титул придворного портретиста, или в русском варианте – „персонных дел мастера“, некто Иван Никитин.

Сам Никитин сын придворного священника и племянник исповедника Петра I, что дало ему возможность рано выдвинуться, получить хорошее образование и завершить его поездкой в Италию, где о нем заботился по просьбе русского царя даже сам герцог Козимо Медичи. С недовольными связаны и два брата Никитина. Младший, Роман, тоже живописец, старший долгие годы был придворным священником в Измайлове, где его церковь служила местом встреч единомышленников. Со смертью царевны Прасковьи они потеряли надежный щит и возможность свободного общения. Судя по слухам, единомышленники хотели ограничить императорскую власть, но и продолжать начатые Петром I преобразования, о которых наследники великого монарха совсем забыли.

Ты, несомненно, поинтересуешься, откуда мне знакомы такие подробности. Никакого чуда в этом нет. К обрывкам московских разговоров, впрочем очень осторожных, прибавились слова графа Потоцкого, приехавшего в Москву поздравлять со вступлением на престол императрицу, в качестве польского посла. Однако откровенность его позиции, недовольство, которое он осмеливался высказывать в отношении числа заполнивших двор курляндцев и действий Кабинета министров, привели к его почти немедленной высылке. Уже 12 декабря 1731 года он получил предложение покинуть русский двор по собственной воле, а 12 января имел прощальную аудиенцию. И это несмотря на то, что императрица Анна так заинтересована сейчас в Польше и поддержке ее короля.

Из оставшихся в живых сестер Екатерина находится в полном и неподдельном отчаянии, императрица слишком занята государственными делами и потому не могла позволить себе даже надеть траур. Ее нетрудно понять: как бы выглядел в этом году двор, если бы траур носили по всем умершим членам царской фамилии. Месяцем раньше царевны Прасковьи не стало первой супруги Петра I – царицы Евдокии. Теперь старшая ветвь наследников императора исчезла полностью. Для императрицы Анны ее государственные обязанности прежде всего. Что делать, самодержцы перестают быть простыми людьми со свойственными им чувствами, переживаниями и слабостями. В своей печали герцогиня Екатерина далеко не одинока. В Москве ходят совершенно фантастические слухи о том, что вокруг Прасковьи якобы собирались все те, кто мечтал о продолжении преобразований, начатых императором Петром I, и, следовательно, не принимал ни беспорядков прошлого, ни порядков нынешнего правлений. Повторяю, все это представляется мне полнейшей фантазией, и тем не менее, взяв на себя миссию знакомить тебя со своей московской жизнью, я не могу не повторить существующих разговоров. Собиравшиеся во дворце Прасковьи и в Измайлове москвичи – я все же не решаюсь назвать их заговорщиками – были сторонниками идей бывшего польского короля Станислава Лещинского. Мне, правда, незнакомо его сочинение о государственном устройстве и обязанностях монархов, но лорд Рондо пояснил мне, что король Станислав считал необходимым ограничение королевской власти конституционными положениями. Идея эта чрезвычайно популярна в Польше, но, оказывается, нашла свой отклик и в России.

– Где, ты сказывала, мамка, тетки-то мои похоронены, что в слободу Александрову сосланы Петром Алексеевичем были?

– Да там же и лежат, голубушки, где им быть-то. Сама не видала, а кто ездил, сказывали. Церковь там высоченная, как свеча белая, над всей округой высится, а у церкви-то внизу пристроечка – горенка не горенка, мешок каменный об одном окошке, там и жили царевны – Марфа Алексеевна да Федосья Алексеевна. Вещиц-то им каких-никаких взять разрешили – кресло там, чтоб сидеть, чашек по одной на каждую, тарелки, да не серебряные – оловянные, ложки простые, деревянные, по сундучку – рухлядь класть. А с едой-то что удумали, чтоб возить ее обозом из Москвы, дескать, с царского Кормового двора, дескать, получше, чем монастырская снедь. Да покуда обоз-то дотащится, мясо все стухнет, рыба дух пустит, масло растопится аль прогоркнет. Ничего в рот не возьмешь – так голодной смертью и помирай. Федосья-то Алексеевна, упокой господи ее душеньку, тихая была, смирная, все молчит, только на сестру смотрит. А Марфа Алексеевна нипочем смириться не желала, все в Москву ко двору письма писала: мол, голодом помираем, цингою, мол, врача бы прислали да с монашками питаться разрешили. Писать-то писала, да писем ее в Москве никто не видывал, потому наикрепчайший настоятельнице монастырской наказ был – строчки ни единой от царевен из монастыря не выпускать. Вот как обе померли, настоятельница Петру Алексеевичу письма те и привезла в целости, нечитаные, нераспечатанные.