Жесткое шуршание обожженных временем, бесцветных листов. Ошеломленное недоумение перед водопадом слишком пестрых, слишком ненужных сведений, опоздавших на полтора столетия новостей. И лишь потом проникновение в точно выверенное чувство метранпажа: для всего свое место, свой уголок полосы, и только чрезвычайные события способны чуть-чуть нарушить, сбить привычный смысловой ритм.

Пожалуй, начинать следовало с «Московских ведомостей». Не потому, что их назвал Галунов – он легко мог ошибиться среди множества московских газет. Наиболее лояльные, на обочине ожесточенных политических сражений, они выписывались, как утверждала статистика, всеми церквями Москвы. Годовые ее подшивки громоздились в архивах каждой церкви. Вряд ли не интересовавшийся историей специально Парусников пустился бы в библиотечные розыски. Спасибо, что перелистал лежавшие под рукой страницы.

И все-таки мой собеседник оказался прав – статья существовала! Правда, не специально о Клименте – с упоминанием о нем, зато каким! На странице 2153-й номера 267-го за декабрь 1861 года некий Руф Игнатьев сообщал об интересной находке в городе Верхнеуральске Оренбургской губернии. Помеченный 1754 годом, рукописный сборник содержал обычную для своего времени пеструю смесь занимательных рассказов в духе итальянских фацеций, сведений о лекарствах, планетах, травах, минералах, плохих и хороших стихов, нравоучительных сентенций и в заключение обстоятельное «Сказание о церкви Преображения Господня между Пятницкой и Ордынкой, паки рекомой Климентовской». Почему Верхнеуральск? Почему именно Климент – он никогда не входил в число особо почитаемых церквей. Почему, наконец, для такой находки нашлось место, и немалое, на полосах столичной газеты. Скорее всего, сыграл свою роль авторитет публикатора. «Некий» для наших дней, Руф Игнатьев, под-регент синодального хора в московском Успенском соборе, был достаточно известным специалистом по археологии, археографии и этнографии. Его мнение о ценности верхнеуральской находки оказалось веским для столичного редактора.

Дорогая Эмилия!

Наши события действительно заслуживают того, чтобы о них писать, и притом самым подробнейшим образом. В то время как придворные круги заняты только обстоятельствами перемены правления, императрица развлекается музыкой и портретами. Да-да, она спешит составить галерею семейных портретов, которой в русских дворцах до настоящего времени не бывало. Возможно, это влияние Курляндии, где самый бедный замок располагает подобным собранием предков. Во всяком случае, императрица отдает приказы собирать изображения всех своих родственников – отца, матери, деда, бабки, той самой царевны Софьи, которая правила в детские годы Петра I, и отца императрицы. Портреты разыскиваются во дворцах, в придворных монастырях и даже насильно отбираются у частных лиц. Можно только удивляться, с какой легкостью императрица распоряжается собственностью самых древних и почитаемых семей, вызывая ропот, но не открытое сопротивление.

Императрица забрала себе те драгоценности, которыми располагала последняя невеста умершего императора, и носит их как свои собственные, не стесняясь происхождением вещей. Меня поразил и другой случай, когда Анна, узнав о любовных письмах одной из своих придворных дам, послала офицера с солдатами, чтобы эти письма отобрать и почитать их самой для развлечения. Трудно себе представить, что еще так недавно эта женщина занимала самое униженное и бесправное положение среди многочисленных членов царской семьи. От тех совершенно забытых времен у императрицы осталась только скупость. Анна на редкость скупа. Даже самым близким и доверенным приближенным она не делает дорогих подарков и не дает сколько-нибудь значительных сумм. Исключение составляют фаворит и еще одна появившаяся на придворном горизонте фигура – молодой граф Левенвольде. О нем говорят как о последнем фаворите императрицы Екатерины. По-видимому, молодой человек решил попытаться восстановить свое былое положение и пока действует не без успеха.

Граф проявляет недопустимую в обращении с императрицей вольность и непринужденность. Целуя руку императрицы, что Анна позволяет ему делать достаточно часто, Левенвольде задерживает ее в своей много дольше, чем то допускает этикет. Он уже садится без приглашения в присутствии императрицы и сопровождает ее на ее одиноких утренних прогулках. Остается недоумевать по поводу позиции официального фаворита. Бирон в добрых отношениях с молодым графом и не проявляет никаких опасений за свое положение. Иногда даже кажется, он помогает императрице оставаться наедине с графом. Не переоценивает ли Бирон своего влияния на Анну? Верно и то, что после подобных свиданий императрица испытывает род неловкости перед фаворитом и легче идет навстречу его многочисленным и всегда очень практическим желаниям.

Что же касается музыки, то Анна слушает ее каждый вечер по нескольку часов. Недавно стал известен придворный штат императрицы и в нем около ста музыкантов – размеры, немыслимые для любого европейского двора. У Анны вдвое больше певчих, исполняющих церковную и светскую музыку. Теперь императрица много говорит о приглашении итальянских певцов и капельмейстера. По-видимому, этот план в скором времени будет осуществлен. Такое множество артистов заставляет предполагать, что императрица позаботится и о театральном помещении. Сейчас начали спешно строить новый деревянный дворец в Кремле – Анненгоф, в котором никакой вместительной театральной залы как будто нет. Строит этот дворец совсем молодой архитектор, которого Анна привезла с собой из Курляндии, – граф Растрелли. Несмотря на высокий титул, он сын всего лишь скульптора, работавшего при императоре Петре I и снимавшего посмертную маску с царя. Ради этого архитектора императрица отодвинула на задний план всех тех, кто строил при ее предшественниках, и, по-видимому, очень верит в его талант.

– Ой замышляют они противу тебя, ясонька, ой замышляют!

– Сестрицыны дружки, што ль?

– А как ты думала? Вон цесаревна-то наша не думаючи прямо Катерину Иоанновну с избранием поздравила. Значит, был такой разговор, да и только ли разговор один.

– Так ведь Катерина сама и присоветовала мне Кондиции порвать, самодержицей утвердиться. Что присоветовала – с ножом у горла стояла: порви да порви, не дозволяй над собой верховникам командовать, кто они тебе, чтоб их приказу слушаться.

– Так-то оно так, лебедушка, а кабы дворяне-то выполнили, что в условиях их прописано, что тогда?

– Видно, не могли.

– Видно! Много тебе видно-то тогда было, когда только-только приехала, толком никого не знала. Все с сестриного голосу. А позволь у тебя, лебедушка моя белая, узнать, с чего это вдруг Катерине Иоанновне дорогу тебе, меньшой сестре, уступать, почему бы самой на престоле не засесть? Аль больная, недужная, умом тронутая? Одного отца-матери детки, так и кровь одна. Гляди-тко, толки какие ходят. Вон Тимофей Архипыч-то чего говорил – вся Москва повторяет.

– Это блаженный-то?

– Блаженный не блаженный, верь им больше. Слывет таким, да все в доме Прасковьи Иоанновны пороги обивает. Она ему и приют и ласку оказывает.

– И что он несет?

– А то несет, что, мол, нам, русским, и хлеб ненадобен: сами друг друга жрем, тем и сыты бываем.

– Ну разодолжил старик! Умен, ничего не скажешь.

– А ты что, блаженных придурков видала? Вот на чью только мельницу Тимофей Архипыч воду-то льет, о том подумать надобно. Не на твою, это уж точно.

– Так взять его немедля в Тайный приказ, все выведать!

– Ой, не торопись, ласонька, не торопись! Юродивых мучить – последнее дело. За вельмож берись – обойдется. Из них у каждого на одного друга-приятеля сто врагов-недругов набежит, каждый про свою шкуру думать станет. А за юродивыми народ встанет, толки пойдут, тебя винить станут. И без Тимофея Архипыча обойдешься.