Документы Синода подтверждали: ни одна церковь не могла быть ни перестроена, ни тем более возведена заново без специального разрешения, так называемой «строельной грамоты».

На Климента подобной грамоты в течение двадцатых – тридцатых годов выдано не было. И это еще одно доказательство необоснованности утверждения о комленихинском строительстве.

Церквей в Замоскворечье было множество. Стояли они тесно, отнимая друг у друга скудные приходские дворы. Если у одной насчитывалось их до двух сотен, то в другой могло не набраться и десятка. Климентовский приход к числу состоятельных не принадлежал. И хоть приписано было к нему двадцать пять дворов, платил он церковным властям одну из самых низких пошлин: кругом причты отдавали по десяти алтын, с Климента причиталось всего три алтына две деньги. Потому и в торжественном церемониале погребения царевны Прасковьи Иоанновны климентовским попу с дьяконом было отведено самое последнее место среди священнослужителей Замоскорецкого сорока.

Лишних денег в приходе не водилось. Не стало в 1729 году у Климента дьякона, возвели на его место собственного дьячка, а нового младшего причетника взяли из числа сельских: дешевле обходились, меньше требовали. Сыскался такой «Московского уезда, вотчины князь Львова от церкви Покрова, что в селе Покровском». Хлопотали о назначении поп Симеон Васильев с прихожанами, и тoт же Симеон в 1743 году кланялся о назначении церковным старостой посадского человека Николая Дмитриева Левина. Старостой каждая церковь норовила иметь одного из самых состоятельных прихожан, климентовский приход лучшей кандидатурой не располагал. Левин значительного капитала не имел, значит, приходилось довольствоваться малым. Имени же Ивана Комленихина среди щедрых, доброхотных деятелей так и не промелькнуло. Чтобы дознаться каких-то подробностей о Клименте, приходилось отступать во времени в допетровские годы, иначе говоря, рубежом начала поиска брать XVII век.

– Вы уже покидаете нас, миледи?

– О да, осталась одна прощальная аудиенция у его королевского величества – и мы с мужем можем ехать.

– Жизнь Лондона много потеряет с вашим отъездом. Но я бесконечно завидую вам.

– Вы, милорд? Нашей поездке в Россию?

– Именно в Россию – эту могущественную страну. Место посланника при русском дворе всегда было одним из трудных, зато и многообещающих в отношении карьеры дипломата. Но главное – это интереснейшее время, очевидцами которого вам придется стать.

– Это так интересно – приход новой императрицы? Насколько я знаю от мужа, Анна Курляндская до сих пор ничем не сумела себя проявить на поприще политики – совершенно бесцветная фигура.

– Бесцветная до дня вступления на престол не означает – ничего не обещающая в будущем. Не уверен, что русские обеспечили себе этим выбором спокойную жизнь. Те, кто вынуждается обстоятельствами так долго молчать и растворяться в неизвестности, обычно находят в себе силы для совершенно неожиданных действий.

– Вы начинаете меня интриговать, милорд.

– И поверьте, это не пустые слова. Анна в роли императрицы еще сумеет о себе заявить. Все дело в том, чтобы загодя предугадать и по возможности использовать в наших интересах ее поступки.

– Уверена, депеши моего мужа вполне удовлетворят вашу потребность в освещении русских событий.

– Ни минуты не сомневаюсь и все же предвижу, чего в них будет не хватать.

– Вы предубеждены против возможностей лорда Рондо?

– Упаси бог! Я имел в виду другое. Лорд – мужчина...

– Надеюсь!

– И как всякий мужчина склонен стремиться к объективности.

– Это порок?

– Не порок, но неизбежная черта мужской натуры.

– Разве объективность не великое преимущество перед субъективностью нас, женщин?

– Вы можете удивляться, миледи, но, с моей точки зрения, нет.

– О, да вы оригинал!

– Нисколько. Вам никогда не приходило на ум, что пресловутая мужская объективность в действительности означает безразличие ко всем тем на первый взгляд незначительным особенностям характера, маленьким порокам, слабостям, из которых в конечном счете соткана человеческая натура? Женщины начинают именно с них. Поэтому их наблюдения, казалось бы слишком личные, неспособные к обобщенной оценке человека, дают почву для очень правдивого и точного портрета.

– Вы так думаете? Как интересно! Непременно постараюсь понаблюдать сама за собой.

– И главное – за окружающими, миледи. Если бы в вашей петербургской великосветской жизни нашлись свободные минуты, чтобы поделиться этими наблюдениями, скажем, со мной или с моей женой.

– В дополнение к официальным депешам моего мужа?

– Одно не будет иметь к другому решительно никакого отношения. Мы были бы рады самым обыкновенным светским новостям в вашем изложении и с вашими замечаниями по поводу отдельных лиц и событий. Вероятно, воспитываясь в монастыре, как и моя жена, вы вели дневники и, во всяком случае, писали длинные и обстоятельные письма родным и приятельницам.

– Я предпочитала письма. Моя кузина воспитывалась в ином аббатстве, и мы делились с ней новостями.

– Так у вас есть и опыт.

– Если это можно назвать опытом!

– Его королевское величество будет признателен вам за эту услугу и не преминет принести соответствующую благодарность.

– Как это мило со стороны его величества! Но если говорить откровенно, то это я должна быть признательна вам за возможность рассеивать скуку, которая, я в этом не сомневаюсь, начнет донимать меня в Петербурге.

– Я могу только позавидовать вашему супругу, миледи. Умная жена...

– Это такое ужасное наказание для мужчины!

– О, не ловите меня на слове – я же не сказал, ученая, а это далеко не одно и то же. И еще маленькая подробность, миледи. Вполне вероятно, вам придется встретиться при петербургском дворе с семейством Бестужевых. Каждое соображение Алексея Бестужева, нашего давнего и преданного друга, представляет для нас огромную ценность. Не думаю, чтобы вам захотелось афишировать знакомство с ним – случайные встречи на вечерах и балах будут вполне достаточны для невинного обмена новостями и мнениями. Он уже немолод, но по-прежнему хорошо танцует и не сторонится танцев. Лишний менуэт с превосходным партнером не вызовет любопытства.

– Но ведь выбор придется делать ему.

– Поверьте, он не ошибется в нем, миледи.

– Так вот что я вам скажу, господа дворяне, непотребства в государстве моем не потерплю. Сказывали мне, что невеста-то порушенная, голубица наша чистая, Екатерина свет Алексеевна Долгорукая младенца родила.

– Истинная правда, ваше императорское величество, – 17 апреля девочку. Долгорукие сказывают – от покойного императора.

– От императора, значит! Ишь ты, какие ловкие выискались. Да не то диво, что брюхатую девку под венец совали – на шестом ведь месяце венчать собрались! – а то, что выпорка чужого за кровь царскую выдать решились.

– Ваше императорское величество, у Долгоруких доказательства.

– Знаю я все их доказательства! Без ихних доказательств правды дозналась и каждый раз дознаваться буду, жизни людской не пожалею, а до истины доберусь. Это Петра-то за отца выдать собрались, а как же с кавалергардом Нестеровым-то расплатились? Чем от родителя-то истинного откупились? Аль в сговор с ним вошли?

– Конечно, ваше императорское величество, раз ложь доказана...

– Доказана? Это с каких пор императрице доказывать надо? Сказала, и будет с вас, так, значит, и есть. С Долгорукими разобраться немедля.

– Как прикажете, ваше величество.

– Уже приказала. А теперь с другой голубицей-то нашей, цесаревной Елизаветой свет Петровной. Александра Бутурлина у нее отобрали, за поручика взялась. Как только находить успевает, знать, материнская кровь играет. Детей нарожала и ходит, будто так и надо, будто царской дочери все дозволено, будто и стыда на нее нет. Поручика-то ее в Ревельский гарнизон немедля отослать, чтоб комендант ревельской фон Альден за ним особо присматривал, с глаз не спускал. Не по чину боек, не по званию. С цесаревной ночку скоротать – еще не на престол подняться. Далеко кулику до Петрова дня!