Рекомендации Бирона В. В. Растрелли был обязан заказом на остававшийся до последнего времени неизвестным так называемый Театр на Красной площади. Так долго скрываемое Анной Иоанновной увлечение театром заканчивается распоряжением о строительстве на месте былой петровской Комедийной хоромины, иначе говоря – на месте нынешнего Исторического музея, городского общедоступного театра. Как бы ни были высоки цены на билеты, три тысячи мест для города, насчитывавшего около двухсот тысяч жителей, очень много, особенно если иметь в виду, что изо дня в день зал был переполнен. Интерес москвичей к представлениям так велик, что В. В. Растрелли приходится отказаться от первоначально сооруженных лож и сделать на ярусах круговые скамьи, вмещавшие большее число зрителей.
Думала ли новая императрица об интересах москвичей и способе завоевать у них популярность? В момент строительства, конечно, нет. Больная, стареющая женщина лихорадочно стремится наверстать упущенное, все то, в чем отказали ей прожитые на задворках дворца годы. Ткани, меха, драгоценности, лошади, английские кареты и французские коляски, мебель, посуда, зеркала – всех сокровищ московских дворцов мало, чтобы заполнить один, ее собственный, для нее одной архитектором Растрелли выстроенный Анненгоф. Зодчий ставит дворец в Кремле окнами на незаконченный (все еще не законченный!) петровский Арсенал. Императрица недовольна. Одного Арсенала для необходимого ей „приятного виду“ мало – кругом остатки пожарища, уголья, разруха. Анненгоф по ее приказу – благо деревянный! – разбирают и переносят в Лефортово. Там красивей, привольней, можно разбить настоящий сад по образцу тех, которые видела у тамошних курляндских баронов. Но театр, огромный театр, должен быть непременно в центре города. Для него в придворном штате появляется оркестр из девяноста музыкантов – первый симфонический оркестр полного состава в Европе. Для него выписываются композиторы, дирижеры, инструменталисты-виртуозы, актеры итальянской Комедии масок. И вместе с успехом первых представлений приходит мысль о москвичах. Впервые вводится уличное освещение, устанавливаются фонари, открываются на время спектаклей уличные рогатки. Театр должен мирить старую столицу с новыми порядками.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна и А. Я. Шубин
– Алексей Яковлич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?
– Я и есть, ваше императорское величество.
– Да что, что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду.
– Покорнейше благодарю, ваше величество, однако милости такой ни в каком разе принять не могу. Недостоин, да и не разглядели вы меня толком.
– Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то – не знаю я тебя аль, думаешь, забыла. Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был – без тебя не ворочаться. Негневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилась, коли воли моей не исполнят. Так ждала, так ждала, слов нет. А ты-то как – ждал, помнил? Жил-то каково?
– Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.
– Таково страшно?
– Оставим это, ваше императорское величество. К чему вам про такое житье знать.
– А помнил, помнил, Алексей Яковлич?
– И тут не совру – позабыть старался, иначе бы не выжить.
– Как так? Ведь только памятью и жив человек.
– Память, говорите, ваше величество. Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымешь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, как от гнуса лютого спастись не знаешь?
– Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?
– Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше величество, „память“!
– А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, обрадовался, поди?
– Чему радоваться-то? Почем знать, пошто ищет, для какой еще казни приехал.
– Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?
– Не дознавался, ваше величество. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в канцелярии Тайной лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.
– И что ж ты тогда?
– И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй год на исходе. Урядник, что с ним ехал, подтвердил. Тогда я и открылся.
– А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?
– А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя – как наесться, хоть не досыта, как согреться, от морозу спастись.
– И баб никаких с тех пор не видел?
– Почему, баб видел. С камчадалкой жил.
– Ой, что ты, Алексей Яковлич, как мог?
– Как мог, ваше величество? А так и мог, иначе не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычный, как еду достать, не ведаю, к делам их не приучен, вот она и помогла, выходила. Да и местные иначе глядели, когда с бабой ихней.
– С собой привез?
– Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там нет, сами управляются. Вот не управилась.
– Жалеешь?
– Жалею. Работящая была, справная.
– А детки?
– Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.
– А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела – сжалится император, на свадьбу свою с Долгорукой подарок мне сделает, переведет тебя в Москву. И перевел бы. Он по капризу своему все мог, Долгорукие и те отступались, гневить не хотели. Да помер Петр Алексеевич, в одночасье помер. Сказывали, от оспы.
– Не бывали у него тогда, ваше величество?
– Нет, в слободе жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро так все пошло. Анну Иоанновну короновали, а она на меня как есть рассвирепела. В ноги к ней кидалась, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу его не было, чтоб с глаз сгинул!
– Вот и сгинул. Царское слово крепкое, коли на зло, на добро-то его не бывает.
– Озлобился ты, Алексей Яковлич.
– Где озлобился – жизнь узнал, а в ней добра николи не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, и нет его, добра-то.
– Так и сидела я в слободе. Дом новый поставила. Знаешь, Петруша Трезин строил.
– Жив Петр-то? Поди, баудиректор теперь.
– Да нет. Жив-то жив, строит, от двора заказы имеет. Баудиректором Расстреллия поставила.
– Это того-то, покойной императрицы любимца?
– Того самого. Зато архитект какой удивительный. Вот поедем мы с тобой, Алексей Яковлич, в театр московской, увидишь, красота какая. Пять тысяч человек оперу смотрит. А убор какой распрекрасный – все посланники европейские диву даются.
– А Петр-то что?
– Да вот по Конюшенному ведомству дела у него. Что так смотришь? В лавре Александро-Невской строительство продолжает. Еще церковь новую в Преображенской солдатской слободе кончает. Чего ему еще, разве плохо?
– Да я что, ваше величество. Повидаться бы мне с ним.
– Повидаешься непременно. Велю приказать, чтоб домой к тебе явился.
– А во дворце он не бывает?
– Что ты, Алексей Яковлич, нешто дворец для архитекта место? С Растреллием иной раз по делам и говорю, так Растреллий граф, особа титулованная. Ему можно, хоть и архитект по занятиям. К тому же в Канцелярии от строениев всеми архитектами ведает. А ты – Трезин!
– Простите, ваше величество, где мне дворцовые порядки знать.
– А изменился ты, Алексей Яковлич, ох изменился! Нехороший какой стал.
– Что там, старый просто.
– Ну какая там у тебя старость – едва тридцать минуло. А седина вот, морщины... Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, все вернется.
– Что все-то, ваше величество?