– Мы должны остановиться, – вздыхает он, но все еще приникает губами к моей шее, а его руки скользят вверх, мне под лифчик.

Я просовываю руку между нами и забираюсь за пояс его брюк. Он резко втягивает воздух, когда я опускаю руку ниже и обхватываю его. Не то чтобы я ожидала чего-то другого, но здесь определенно есть за что ухватиться.

– Оливия, – шипит он. – Я…

Я провожу ладонью по его длине, наслаждаясь тем, как Уилл при этом вздрагивает всем телом и плотно зажмуривается.

– Ох, черт, – выдавливает он. – Перестань. Мы должны остановиться.

Не обращая внимания, я провожу большим пальцем по его головке, набухшей, скользкой, такой готовой… Из его груди вырывается рваный вдох, хоть он и хватает меня за запястье, чтобы остановить.

– Пожалуйста, – умоляет он хриплым шепотом, прислоняясь своим лбом к моему. – Не уверен, что у меня хватит самообладания, чтобы остановиться, если это зайдет еще дальше.

Если у него сложилось впечатление, что это заставит меня передумать, то он меня не так уж хорошо знает.

– Отлично.

Он прижимается губами к моим волосам, а затем отстраняется.

– Господи, я уже больше не знаю, что я делаю, – произносит он. – Если бы только все было по-другому… Но это не так. Ничего не изменится, ничто не сможет этого оправдать. Мы оба это знаем. До недавнего времени я так старался поступать правильно, но когда происходит очередное дерьмо – когда ты срываешься со скалы или Брендан целует тебя, – то я просто теряю свой гребаный рассудок. Я даже не знаю, что сказать. Прости меня. Мне так жаль… После произошедшего я должен сейчас же ехать к Питеру и подать заявление об уходе, но я даже этого не могу сделать…

Я хочу на него злиться, но у меня не выходит. Он выглядит таким измученным, таким виноватым… Уилл хочет помочь нам всем. Он хочет спасти меня, дать Брендану возможность окончить университет; он хочет сохранить ферму, подарить Питеру победный сезон и поступить правильно по отношению ко всем – а я саботирую все его усилия, подвергаю все это риску…

Я говорю ему, что все понимаю, на время игнорируя ту часть себя, которая не понимает. Ведь если бы я действительно была для него важна, он бы просто попросил меня подождать.

Вечером, залезая в кровать, я знаю, что это моя последняя ночь в этом доме в обозримом будущем – возможно даже, что и во всем будущем. Так и должно быть, хотя бы ради моей психики. Дороти, Брендан, ферма – в конечном итоге, ничего из этого не будет в моей жизни. Как и Уилла, и именно это меня убивает: я для него важна – просто недостаточно. Почему-то от этого чуть ли не хуже. Ведь я бы ждала его хоть десять лет, если бы он только попросил.

Я чувствую боль в груди, а мое горло сжимается.

– Не смей плакать, – яростно шепчу я.

Я загоняю обратно эту печаль. Я не собираюсь плакать из-за Уилла. Я не собираюсь плакать из-за чего-либо вообще.

Мама называет меня ранней пташкой. «Пожалуйста, давай спать, малышка», – обычно бормочет она, когда я забираюсь по утрам в ее постель.

Вот почему я так удивлена, увидев, что Мэттью встал раньше меня и стоит в дверях комнаты.

– Папа дома, – тихо говорит он.

– Ох. – Мое сердце ухает вниз.

На этот раз отца не было довольно долго, так что я успела поверить, что снова могу дышать полной грудью, и почти успела забыть, каково это – начинать утро со страха, гадая, что ждет нас сегодня, когда мы спустимся вниз.

Мы вместе идем на кухню и молча садимся на свои привычные места за столом, пока мама заканчивает приготовление завтрака. Еще только забираясь на стул, я понимаю, что сегодня будет один из плохих дней. Это сразу видно по его взгляду, по тому, как он пугающе неподвижен. Сегодня мы будем не просто ходить вокруг него на цыпочках, а ходить на цыпочках по острию ножа.

Мы начинаем завтракать в напряженном молчании. На маме лица нет, но он не обращает внимания ни на нее, ни на меня с братом. Он не ест, а вместо этого открывает счета, один за другим, становясь все злее и злее. У меня такое чувство, как будто что-то сдавливает мою грудь и руки, как будто меня сжимают со всех сторон…

Одну квитанцию он рассматривает дольше других. Кажется, что воздух в комнате сгущается вокруг него, пока мы ждем.

– Что это? – спрашивает он маму, держа квитанцию у нее перед носом. Его тихий голос не предвещает ничего хорошего: это намного опаснее, чем когда он кричит.

Я буквально кожей чувствую исходящий от нее страх, когда она отвечает на его вопрос.

– У Дейзи были припадки, – произносит она едва слышно, выдавая слабость. Она не должна показывать слабость – даже я это знаю. Мой отец всегда способен учуять страх, как хищник чувствует кровь.

И реагирует он так же, как хищник.

– Я не спрашивал, что не так с этой долбаной собакой. Я спросил, за что счет.

– За лекарство, – шепотом отвечает она. – Ветеринар сказал, что ей это необходимо, иначе припадки станут хуже.

Мне всего пять, но даже я знаю, что ей нужно замолчать, прекратить оправдываться, перестать вести себя так, будто она в чем-то провинилась.

Он ничего не говорит. На мгновение он замирает, и мы ждем, что его рука вот-вот прорежет воздух и она рухнет со стула с испуганным вскриком.

Но вместо этого он поворачивается к Дейзи, свернувшейся калачиком в углу комнаты.

– Сейчас я покажу, как мы поступаем с больной собакой, – говорит он.

Дейзи не подозревает об опасности: она ластится к нему, когда он берет ее на руки. Порой, когда я подумаю, что сейчас произойдет нечто ужасное, этого не происходит. И тогда я чувствую себя глупо за то, что боялась, как будто нужно было быть сумасшедшим, чтобы ожидать чего-то плохого. Он бережно держит ее у себя на руках, и Дейзи расслабляется. Мы все расслабляемся.

А потом отец хватает Дейзи за шею и сворачивает ее.

Она по-прежнему лежит у него на руках, с открытыми глазами, неподвижная. Наступает абсолютная тишина. Я слышу только свое сердцебиение в ушах, и больше ничего. А затем раздается наш дружный крик, симфония слез, боли и неверия. Мама чуть не задыхается, захлебываясь слезами.

– О боже мой, боже мой, боже мой, боже мой, – только и может повторять она.

– Ты убил ее! – хнычет мой брат.

– Перестань плакать, – говорит ему отец. – И пойди выкопай яму.

Но Мэттью его не слушает. Он отчаянно плачет, уронив голову на стол; все его тело поникло, обмякло от горя. Отец хватает его за шиворот, так что лицо Мэттью отрывается от стола.

– Я сказал, прекрати плакать, черт побери, и иди выкопай яму! – кричит он.

Я перестаю плакать так быстро, что даже слегка закашливаюсь. Перестаю мгновенно, как будто это компенсирует тот факт, что Мэттью не может. Мэттью всегда был мягок, в отличие от меня – и это единственное во мне, что когда-либо радовало отца.

«Перестань плакать, Мэттью. Ты должен перестать. Посмотри на меня, – безмолвно умоляю я. – Ты можешь перестать так же, как я. Посмотри на меня».

Даже мама уже пришла в себя. Она хватает Мэттью за руку и сквозь собственные слезы убеждает его успокоиться и пойти на улицу, как сказал папа. Но он не слушается. Он не может. Его слезы своего рода безумие, самоубийство, и он просто не может остановиться.

Я вскакиваю так порывисто, что роняю стул позади себя.

– Я это сделаю! Я сделаю! – Мой голос истеричен от энтузиазма. – Я могу выкопать яму!

– Вот моя девочка, – кивает отец. – Рад, что хоть кто-то в этой семье пошел в меня.

Мэттью бросает на меня взгляд. На его лице написаны презрение и ненависть. Я сделала это ради него, но внезапно сама оказалась монстром – таким же, как и мой отец.