— Дозвольте слепому посидеть у огня, добрые люди. Я много места не займу. Проведите, а?
Никто не двинулся с места, хотя было видно, что двое точно не спят. Один приподнял голову, прислушиваясь, второй почесал ногу. Сын леса отвёл взгляд, кривя губы.
Тогда Хельдиг встала. Обошла стол и лавку, добралась до бродяги, взяла под локоть. Повела осторожно, следя, чтобы не наткнулся на чужие грязные сапоги.
Даже сгорбленный, с опущенной головой, странник был выше неё.
— Ты не хозяйка здесь, — сказал сын леса. — Что, если таких оборванцев не принято пускать на порог?
— Ой, да заткнись ты, пустомеля! — донеслось с лавки. — Места не просидит, пусть греется. Огонь дармовой.
— Во-во! По-хорошему, тебя одного и выставить. Столько шума от тебя!
У печи бродяга застыл, развернувшись к огню. Хельдиг ещё держала его под руку и хотела вести дальше.
— Идём, на лавке есть место, — негромко сказала она.
— Останусь тут, — прохрипел человек. — Мне и на полу хорошо сидится. Ну, да будут боги добры к тебе, дочь вождя.
И он рассмеялся негромким, дробным смехом.
Хельдиг отдёрнула руку и отступила на шаг. Гость, всё ещё смеясь, уселся на пол и протянул узловатые пальцы к огню.
— Откуда ты знаешь меня, незнакомец? — спросила дочь леса. — Разве мы встречались прежде?
Но тот лишь тряс головой, и звучал его смех, похожий на кашель.
— Сядь, — приказал Искальд и сам пригляделся к бродяге. Пожал плечами и сказал, кривя губы:
— Ему, верно, снаружи подсказали, кого он тут может встретить. Сама не могла догадаться? Твоё глупое, трусливое сердце...
— Я те ща башку раскрою, — пообещал человек Матьеса. — После этой браги кислой по голове будто телеги с кривыми колёсами едут, а ты гундишь, и гундишь, и гундишь!..
Сын леса умолк. Ноздри его побелели и раздулись.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — прохрипел бродяга и закатился смехом. — Улыбнётся! Уж он улыбнётся... Небо горит, горит! Кровь льётся! Ветра скачут — и какие, тех вы не видели, Пятикрылый их с цепи не спускал!..
Он рассмеялся снова, и двое приподнялись на лавках.
— Ты чё несёшь, дед? — спросил один. — У тебя Трёхрукий и глаза отнял, и разум?
— Трёхрукий бродит в тумане... Бродит, ищет... Видели его? Он идёт по земле, идёт, всех пересчитывает. Проследит, чтоб никто не спасся!..
— Да что он мелет-то? Заткнуть, может?
— Ты чё, Вилле, тронешь убогого? Молчи, не задевай его — сам заткнётся!
— Да беду кличет!..
Бродяга опять рассмеялся негромко.
— Беда, — прохрипел он, — здесь, с нами. Здесь она. Не уйти, не спастись — все подсчитаны. Боги просыпаются. Чей это мир, их или наш? Кто хочет поспорить с богами — может быть, ты?
Он обернулся через плечо, будто мог кого разглядеть, затряс головой, зашёлся смехом.
— Все вы трусы, пёсьи души! Каждый смел, пока сила на его стороне. Вы бьёте слабых, нападаете стаей, а перед сильным поджимаете хвост! Вам не справиться с богами, никому из вас, а потому мир обречён. Обречён, я говорю! Четырёхногий гонит воды. Мореходы кричат... Корабли рвутся с привязи, мачты ломаются — слышите хруст?
Он умолк, и стало слышно, как в очаге треснуло полено.
— Море встаёт! — хрипло воскликнул бродяга, вскидывая руки. — Пожирает корабли, но ему мало, мало! Оно рвётся на берег! Я вижу, вижу — а вы видите? — вот они бегут, кричат, вот скачут ветра. Давят, опрокидывают — видите следы их лап на земле, на воде? Кровь, кровь расплывается, кровь льётся с неба! Боги хотят нашей смерти!..
Сын леса шагнул вперёд и ударил оборванца ногой в спину. Тот упал, едва не угодив в огонь.
— Кто тебя подослал? — прошипел сын леса. — Кто? Нарочно... запугиваешь!
Он занёс ногу и пнул человека в бок, ещё и ещё, а тот засмеялся.
— Не нужно! — воскликнула Хельдиг.
Она поймала соплеменника за руку, пытаясь оттянуть, и он толкнул её. Не удержавшись, она упала, ударившись о лавку.
Шогол-Ву рванулся, потянул руки из верёвок. И пока дёргал их, встал на ноги, опираясь плечами о стену. Снял ещё петлю, а дальше пошло легче.
Люди Матьеса проснулись и вскочили, но смотрели на бродягу, а потому поздно заметили, что запятнанный уже стоит у стены, стряхивая верёвку с руки. Он не бросил её, удержал.
Зал ещё плыл, и пол качался, и ноги не слушались. Каждое движение отдавалось болью во всём теле. Шогол-Ву чувствовал, что ему удастся, может быть, только один удар — а кому этот удар предназначен, сомнений не было.
Ножа ему не оставили. Только сырая верёвка с узлами — ею он и хлестнул сына леса, вложив в удар все силы.
Тот вскрикнул и закрыл лицо. Шогол-Ву опёрся о столб, тяжело дыша, оттолкнулся, шагнул в сторону, наступив на лохмотья оборванца. Наклонившись, взял у печи кривой прут, служивший кочергой.
Бродяга у его ног пошевелился, но не встал. Запрокинув голову, глядел пустым белым взглядом, скаля зубы в улыбке.
— Эй, не дури! — крикнули запятнанному. — Не уйдёшь ведь, только хуже себе делаешь!
— Мало мы его били, парни! Видать, не зря говорят, у выродков шкура прочная...
— А ну, назад, лицом к стене! Послушаешь, не тронем, а нет, так пожалеешь!
Шогол-Ву стоял, опираясь на кочергу, как на посох. Он не думал отступать.
Люди начали подбираться, крадучись. Один взялся за топор, но другой остановил его руку.
— Брось, Вилле! Вроде живым он пока нужен.
— Так а что мешает его укоротить, а? И пускай себе живёт...
— А как помрёт?
— Слушай, ты, мимо нас не пройдёшь! На что надеешься?
Бродяга приподнялся на локте, надвинул капюшон и рассмеялся опять, сжимая горло ладонью, будто его душил кашель.
— На что надеешься? — спросил и он, глядя белыми глазами. — Боги уже идут. Мы все подсчитаны.
Хельдиг подошла и встала рядом. В руках лопата, кем-то брошенная под лавкой, губы сжаты.
— Держись... позади, — сказал ей Шогол-Ву.
— Вот, значит, как, — процедил сын леса.
Он убрал ладонь от разбитого лица, посмотрел на пальцы, испачканные в крови.
— Пока я думал о тебе, пока думал о благе нашего племени, ты спуталась с выродком. Я должен был понять раньше. Ты говорила, благодарность за спасённую жизнь? О, я знаю, как ты его благодарила!..
— Искальд...
— Твоё сердце было отдано мне. Мне! И ты не постыдилась? И сейчас тебе не терпится уйти с ним, остаться с ним...
— Искальд, довольно! — вскричала дочь леса. — Что с тобой? Ты предал всё, во что мы верили, что защищали. То, что мы знаем про богов, не сказки. Опомнись, открой глаза — вы все откройте! Ты помнишь такой дождь?.. Или туман?.. А ветер?.. Двуликий не пришёл, что ещё вам нужно, чтобы поверить? Белый камень должен вернуться в лес, может, ещё не поздно! Прошу тебя, Искальд!..
— Замолчи! — зло откликнулся он. — Замолчи, ты глупа! Я не стану рушить всё, чего достиг!
Люди Матьеса глядели смущённо и растерянно.
— Если так-то подумать, — сказал один, — баба права. Ладно непогода, а чё Двуликого не видно? Темно, как в гриве рогача!
— И что теперь? — сказал другой. — Против Вольда пойти, вот эту вот послушать? Ты веришь ей?
— Дак темно же...
— Ну и чего? А если не потому темно, а если просчитались мы? Вон и петух не кричал. Ты когда спал-то как человек, а не урывками где придётся? Вот и я в последние дни так же. Башка и так трещит, выпили ещё, так можешь ты твёрдо сказать, кто там должен быть-то, на холме?
Шогол-Ву шагнул вперёд и в сторону, обходя бродягу, сидящего на грязном полу.
— Эй, а ну стой, ты! — закричали ему.
Между ним и людьми теперь был стол, и Хельдиг держалась рядом, неловко сжимая лопату. Зря брала: вырвут из рук, будет только хуже.
Из задней комнаты вышел заспанный трактирщик, протирая глаза.
