— Ну, чего уж, — проворчал Нат. — Во, разошлась, старая...
— А что, скажешь, ты мне не должен? По совести, перед богами?
— Ну, должен...
— И как ты долг-то отдать собирался, если бежишь, как пёс трусливый, бросаешь меня?
— Как, как! — вскричал Нат. — Да никак! Жила как-то, ну и прожила бы...
Он умолк.
— Не так уж ты и дорожишь тётушкой, а, парень? — вкрадчиво спросил одноглазый.
— Да чтоб вас... Хотите, чтоб я перед вами наизнанку вывернулся, да? Ну вот, вот, слушайте: стыдно мне, да... Да! Ну, плохо я жил, аж самому противно, но её бы не оставил. Думал, часть награды передам...
— О другом теперь думай, — сказал одноглазый. — Отдашь камень по своей воле, и о твоей тётушке позаботятся. Век доживёт, ни в чём нужды знать не будет. А заупрямишься, по-другому потолкуем. С человеком, парень, многое сделать можно, чтобы он к ушам богов отправиться мечтал.
— Ага, только я знаю уже, что стану раздери-кустом, сам себя буду иглами протыкать, и мука эта не кончится. Так было б ради чего соглашаться! Только тронь меня, и так и знай: терпеть буду, пока не издохну, всё вытерплю, а камень не отдам, чтоб к ушам богов уйти, а не лозой колючей стать!
— А если не за тебя примемся, а за тётушку твою? Или даже рук марать не будем, вернём её домой, в Кривой Луг. Людям сдадим и вместе посмотрим, что они решат.
Старая женщина охнула.
— Что вы сразу о плохом? — с досадой воскликнул Нат. — Подумать дайте. Если всё переменилось, так мне теперь крепко нужно подумать... Ты вот, тётушка, людям этим веришь?
— Верю, милый. Они с нами хорошо обошлись, и думаю, слово сдержат. Ты уж решай скорее.
— А я вот не верю! Получат своё, больно ты им будешь нужна? Знаешь лишнее... Эй, оборванцы, а ведь вы тоже знаете больше, чем вам положено! Чего пялитесь, как овцы, думаете...
— Зря не болтай, — перебил одноглазый. — Значит, так: едешь с нами, а по пути решаешь, отдашь камень по доброй воле или нет. Парни, останетесь тут. Подождёте, чтобы мы отъехали — ну, смекаете, — и этого...
Он присвистнул.
— Э, нет, так не пойдёт! — воскликнул Нат. — Придумал! Придумал, хвала Трёхрукому! Вот, слушайте: едем к Холодному заливу. Садим тётушку на корабль, пусть плывёт на Сьёрлиг, а с ней вот этот пятнистый, мой проводник. Первое — я клятву давал, что половина награды его. И так перед богами кругом виноват, ещё этот грех брать... Второе — пусть он за старой приглядит. Она ж сама не справится, да и как прознают, что золото при ней, долго не проживёт. И вам я не очень-то верю, мало ли что подстроите. А как уплывут они, я камень и передам. Ну?
— Нам, значит, не веришь, а выродку веришь?
— Да он дурной, честный. Сами посудите, кто из этого племени со мной бы пошёл? Он от меня пока и ломаной медной раковины не видел, но не уходит, раз клятву дал. Так что да, ему я больше доверяю, чем вам. Во, что скажете?
Повисло молчание.
— Будем ждать, — решил наконец одноглазый. — Дождёмся того, кто тебе за камень платит, и спросим, согласен он или нет. А и скользкий ты, парень, как шилонос...
Нат хохотнул.
— Приходится! Вы-то ведь тоже не просты.
— Тащите его в дом. А вы позаботьтесь о выродке, но он должен остаться живым, это ясно? Кто перестарается, я на том лично покажу, как нужно выполнять такие приказы.
— Что вы с ним делать собрались? — тревожно воскликнул Нат. — Я к тётушке его приставить хочу, не забыли? Сильно он ей поможет с переломанными-то костями! Ну, смотрите, искалечите, и договориться не выйдет!
— Да уж договоримся, — неласково сказал одноглазый. — Скажи ещё, что не думал развязать своего дружка и от нас дёру дать.
— Ничего я не думал!..
— Ладно, парни, не лютуйте. Пусть на ногах сам держится, но вы уж сделайте так, чтобы бежать ему не хотелось.
Били ногами. Молча, спокойно, будто выполняя работу.
Шогол-Ву сумел бы оттолкнуть одного, двоих даже со спутанными руками. Смог бы подняться, но и только. Его одолели бы снова, обозлились, и стало бы хуже.
Самое трудное было — терпеть. Лучше смерть в бою, пусть неравном, но честная смерть, когда сделал всё, что мог, и знаешь о том. И враг знает.
Лучше смерть, чем извиваться в грязи, утыкаться в неё лицом, в эту жижу со следами копыт, сапог и помоев. Лучше смерть, чем, отворачиваясь от грубых подошв, поймать взгляд дочери леса. И ведь сколько он длился, этот взгляд — меньше вдоха, меньше удара сердца, так почему же всё стояли перед ним её распахнутые широко, испуганные глаза? Шогол-Ву видел их и тогда, когда ничего больше видеть не мог.
Он слышал, люди спорили. На кого-то прикрикнули. Его перевернули, и сверху полилась вода, холодная и затхлая.
Шогол-Ву не мог двинуться. Он вдыхал воду, глотал воду и думал, захлебнётся. Казалось, вода никогда не кончится. Но всё же поток иссяк.
Потом его волокли, дёргая связанные руки, и только эта боль не давала уйти во тьму.
Мир исчез и вернулся. Руки затекли. Гудели, сливаясь, голоса. Резал глаза свет очага, и кто-то раскручивал зал, как камень на верёвке. Шогол-Ву согнулся над полом, жалея, что пил.
Его выворачивало наизнанку, и не было сил остановиться. Он бы так и упал лицом в эту лужу, дурно пахнущую брагой, если бы кто-то не держал за плечи.
— Ты позоришь моё сердце, Хельдиг, — прозвучал холодный голос. — Я велю тебе: оставь его и вернись за стол.
— Он спас мне жизнь, я говорила тебе...
— Твоей жизни никто не угрожал. Те люди не тронули бы тебя, это его они искали, и из-за него ты была в опасности.
Сапоги покачивались перед лицом. Начищенные, с грубой подошвой, людской работы. Этот сын леса и одевался как человек.
— Он помог мне вернуть рогачей.
— Помог?
В холодном голосе что-то дрогнуло, но теплее он не стал.
— Помог? Хельдиг, я говорил тебе, как важен для нас союз с людьми. И если Вольду приглянулись рогачи, то и к лучшему...
— Ты знал, что они для меня значат!
— Заведёшь новых! Мы не многое можем предложить людям. Настоящая удача, что Вольду понравились звери, которые нам ничего не стоят, и он сказал, что заплатил тебе за них. У рогачей теперь другой хозяин, и не спорь, и ты ещё попросишь у Вольда прощения за дерзость...
— Немногое можем предложить? А как же камень? Камень, Искальд! Я никогда бы не подумала, что ты...
— Не кричи! — велел сын леса, хотя Хельдиг и не кричала — шептала горячо.
— Я хотела вернуть его тебе. Мне жизни было не жаль! Боги не должны проснуться, и я верила, ты сделаешь всё, как нужно...
— И я сделаю, а о богах помалкивай, не позорь моё сердце. И так на тебя смотрят косо. Было бы кому просыпаться, они бы уже проснулись. Идём.
Двое умолкли, и стало слышно, как за столом у очага веселятся люди.
— И баба-то — ни рожи, ни кожи, драная вся какая-то. А ишь ты, выродок ей милее, чем наш красавчик!
— А он перед ей и так, и так — ну, чего девке надо? Чтоб на коленях упрашивал, может?
— Открыто с другим милуется, ни стыда, ни совести...
Если расслышал Шогол-Ву, у которого шумело в ушах, то уж сын леса точно не пропустил ни слова.
— Ну и сиди, — сказал он. — Ну и сиди!
Сапоги ещё качнулись с пятки на носок и ушли.
Хельдиг склонилась ближе к запятнанному, отвела от его лица слипшиеся от воды и грязи волосы, коснулась влажным полотном. Утёрла рот. Сказала, складывая тряпицу:
— Я не могу снять верёвки, прости меня. Нельзя. Сильно давят?
