Фонарь повис на крюке маленькой тусклой звездой, освещая заваленный верстак со сдвинутым хламом, стренгой и кувшином в пустом углу. Светились точками во тьме овечьи глаза. Человек шумел в загоне, отмывал ноги в корыте с водой.

— Ух, ледяная! — воскликнул он и запрыгал, натягивая сапог.

Шогол-Ву притворил дверь и сел на край починенной телеги. Нептица легла у ног, обгладывая кость.

Нат справился с сапогами, прихватил кувшин и сел рядом. Хлебнул из горла, протянул. Шогол-Ву тоже глотнул.

— А ты хорошо придумал их отвлечь, — сказал он без тени улыбки. — Я не смог бы лучше.

Нат замер, а потом затрясся от смеха, толкнул в плечо.

— Ну, будет тебе! А рожу-то, рожу его видел? Глаза пустые, клюв раззявил, как курица, точь-в-точь когда она раздумывает, не перебежать ли дорогу перед телегой. И тут ему второй сапог в лоб прямо! Хорошо вышло, а?

— Хорошо, — согласился запятнанный. — Только кто теперь придёт за камнем?

— За камнем?.. — переспросил человек, и лицо его вытянулось обиженно. — Камень! А я и забыл... Веришь, забыл! Давно я так не смеялся.

Он сел, нахохлившись, потянул камень из-за ворота, сжал в ладони.

— Знаешь, друг мой Шогол-Ву, иногда я думаю, может, враньё это всё? Вот, к примеру, шнурок износится и оборвётся — да в жизни не поверю, что этого ни с кем не случалось! И что тогда?

Шогол-Ву промолчал.

— Ищут, значит, вождя. Время ужина, а он не явился. И туда, и сюда — а потом натыкаются на кустик, и рядом камень с порванной верёвкой. Ну, что может быть глупее?

Нат хлебнул из кувшина и передал его соседу.

— А это, — сказал он, воодушевившись. — А если в каменном доме его отдать, то сквозь камень прорастёшь или будешь валяться корнями наружу?

Шогол-Ву пожал плечами, глотнул и вернул кувшин.

— А ещё, вообрази, лежит такой вождь с бабой. Она, значит, ах, ох, за верёвку хватается, срывает ненароком, и мужик бревном становится.

Нат зашёлся смехом и хлопнул себя по колену.

— Вот бы на рожу её посмотреть!.. А может, зачтётся, будто она украла камень? Силой отняла?.. Что будет-то с ними, а?

Шогол-Ву пожал плечами.

— Вот и я говорю, что ничего не ясно с камнем этим! Надумали законов каких-то, сами объяснить не могут... А у тебя правда, что ли, бабы не было?

Шогол-Ву потянул к себе кувшин и сделал, не торопясь, два больших глотка.

— И чего тебя звали знающим мать?

Нат подождал немного, отнял кувшин, тоже хлебнул и предложил:

— Давай так: я о себе скажу, а ты о себе. По очереди. По рукам?

— Мне это не любопытно.

— Да ладно! Прям-таки ничего не хочешь обо мне узнать?

— Всё, что нужно, я уже знаю.

— Скучный ты, — вздохнул человек. — А я белую деву видел.

— Где?

— Ну, раз тебе не любопытно, о чём тут говорить. А вот если настроишься поболтать, скажи мне сперва, почему тебя в племени звали выродком и знающим мать...

— Я видел Трёхрукого.

Человек хлебнул ещё, поморщился, сунул кувшин запятнанному и спросил:

— И потому тебя звали выродком?

— Я видел его теперь, когда шёл за тобой. В тумане.

— Храм, что ли, видел? Каменную фигуру?

— Он шёл. И был так высок, что если бы я носил шапку, она упала бы с головы. Он шёл, посмотрел на меня, и туман укрыл его. Теперь я верю, что боги просыпаются.

Нат отнял кувшин и приложился к горлышку.

— Мало ли что в тумане померещится! — сказал он затем. — А белую деву я вправду видел. За тётушкой увязался, как она в Запретный лес пошла. Думал, незамеченным останусь, да только меня почти сразу страж и погнал. Ну, я до берега и в Стынь прыгнул... ну, как прыгнул — оступился. А место такое неудачное...

Он громко хлебнул раз, другой и ударил себя кулаком по груди, выпуская лишний воздух.

— Ну, там-то, к горам ближе, не отдельные пряди, а вся её коса, я думаю. Чую, меня всего оплело и на дно тянет. Дёргаюсь, а хуже только. А потом, знаешь...

Он примолк и продолжил голосом, из которого исчезла насмешка:

— Вода надо мной прозрачной стала, как стекло. И вижу я, понимаешь, холм, синий-синий, а по нему белые клочья, и ветви склоняются голые, чёрные. А ближе всего ко мне лицо, и такое оно — вовек не забыть. Понятно, что не людское. Гладкое, но не юное совсем, видно, что много жизней нас разделяет. И красота это такая, что словами не передать! Ну, знаешь, бабы есть красивые, так думаешь, как бы их пощупать. Или видишь, бывает, колечко или там бусы цветные, нож хороший или сапоги, или рубаху вышитую — и хочется это себе, прямо сил нет, руки сами тянутся. А тут — просто смотреть и всё, ничего больше, аж слёзы от счастья катятся. До сих пор не понимаю я эту красоту, и себя не понимаю...

Он глотнул из кувшина и передал его соседу. Тот выпил тоже.

— Ну, вытащили меня. Пока я от стража улепётывал, пересветыши кого-то привели. Говорят, я под водой-то и пробыл всего ничего, два, может, три вдоха, а мне помнится, долго она на меня смотрела, а я на неё, и по щеке погладила. Как вытащили, я опять в реку хотел. Рвался, на всё был готов, лишь бы её опять увидеть, но потом ничего, отошёл. Прыгать в воду я больше не прыгал, но у Стыни долго бродил, думал, может, ещё покажется. Не показалась. Песню вот сочинить пытался, чтобы о том рассказать, для чего слов не хватает. Да что там, всё ещё хочу, а не могу.

Нат вздохнул тяжело.

— Иногда кажется, вот тут она у меня, песня эта, — сказал он, хлопнув себя по груди. — За стренгу хватаюсь, и разлетается всё, не даётся. А я бы ей сыграл, может, она бы вышла послушать.

И добавил:

— Я тебе потому рассказал, что ты не смеёшься, понял? И слушать умеешь. Ты ж слушаешь?

— Слушаю.

— Не смеёшься?

Шогол-Ву покачал головой.

— Во, — сказал Нат. — Ну, теперь ты расскажи.

— Женщины ушли без нас. Нужно было вернуться до сумерек.

— Сказал тоже! Это я и без тебя знаю. Ничего, справятся.

Шогол-Ву нахмурился.

— Ты говоришь правильно, — сказал он. — Это простое дело. Стыдно не справиться, и стыдно тревожиться, как будто я не верю, что они смогут. Как будто считаю их слабыми. Так нельзя. Так учило меня думать племя. Почему тогда сердце говорит иное?

— Сердце! — воскликнул Нат. — Нашёл советчика... Дай сюда кувшин. Я своему давно велел заткнуться, так куда легче жить.

Он выпил и продолжил:

— Вот, к примеру, взять тётушку. Жалко, что поделать, но здраво рассуди: не молода уж была, и жизнь не мёд, ну так что она потеряла, когда умерла? А я что потерял? Помощи от неё никакой, в последние годы и не видались почти.

Тут он приложился к кувшину и пил, пока не осушил до дна. Закашлялся, сплюнул — видно, глотнул осадок. Наклонился, поставил кувшин у ноги и сказал севшим голосом:

— А сердце вот... А сердце говорит, что скотина я распоследняя. Навещать мог, помогать. А я, видишь, о ней вспоминал, только когда самому что-то нужно было. Разве она упрекнула хоть однажды? Принимала всегда, как так и надо, а я тоже думал, что так и надо...

Он вздохнул тяжело.

— Мне, знаешь, всякие люди встречались. Дружки были, в верности клялись. Бабы говорили, что любят. Храмы, было дело, звали обойти. А вот не верил я им, и всё тут. Видел, что у каждого своя выгода: одни за медяк продадут, другие на любого польстятся, кто им ласковое слово скажет. Только тётушке верил. Больше, чем себе, верил. Никто меня больше не любил, понимаешь? Никто!.. А я своими руками... Это ж из-за меня всё. Свой зад прикрывал, а что ей вред будет, подумал разве?

Нат согнулся, опершись локтями о колени, и докончил мрачно:

— Вот что сердце говорит, и сам видишь, не друг оно мне. Не хочу я это слушать! Кое-кто верит, что друзьям и положено в ранах ножом ковыряться, а мне такие друзья и даром не надобны.