Привязанный рогач зафыркал, мотая головой, переступил с ноги на ногу: радовался людям.

Человек сел над ямой, где уже погас огонь, и принялся его разжигать. Сказал, ни на кого не глядя:

— А ведь я как чуял, неладно с камнем этим! Не самоцвет, и оправа паршивая. Мелькнуло ещё в голове не трогать руками, вдруг чего. Вот влип!

Ему никто не ответил.

— А точно плохо будет, если отдам? — обернувшись, спросил он у дочери леса. — Ты видела своими глазами, как оно бывает?

Та покачала головой.

— Камень не крали раньше. Может быть, никогда. И не отнимали силой.

— Так почему я должен верить, что стану кустом?

— Проверь, — посоветовал Шогол-Ву. — Дай ей камень.

— Ага, как же! Отнимите его у меня, а там и проверяйте, сколько хотите. Ну, что делать будем?

Костёр затрещал негромко, выбрасывая искры. Четверо сели у огня и задумались.

— Камень нужно вернуть, — сказала дочь леса. — Нужно, или боги проснутся, и гнев их будет страшен.

— Да что ты всё о своём! — прикрикнула на неё тётушка Галь. — Боги, которые спят, ломаной раковины не стоят, и я в таких не верю.

— Я расскажу, почему они спят и откуда взялся камень. Вы забыли, но моё племя помнит. Я расскажу.

Дочь леса обвела взглядом сидящих у огня.

— Много жизней назад, когда все племена держались вместе и жили по одним законам...

— Сразу ясно, враньё, — хмыкнул человек. — Дальше можно не слушать.

— Нат! — встряла тётушка. — А ты продолжай, милая.

— Все держались вместе, — повторила дочь леса. — Это было. Мир был тёмен и плох, нелегко в нём жилось. Не хватало добычи. Реки то разливались, то мелели, земля почти не родила, со снегом приходил лютый холод, унося жизни. Тогда трое, дети разных племён, пошли в лес, что звался Запретным, но не был ещё белым. Они верили, там живут боги — и они нашли богов. И боги выслушали их.

«Вся земля, сколько можно исходить ногами и окинуть взором, теперь ваша, — сказали они. — Разделите её и живите мирно. Поля станут приносить урожай, реки напоят вас чистой водой, в лесах не переведутся звери и птицы. А мы уснём, и один из вас останется хранить наш покой. И дети его, и их дети должны будут жить здесь, пока мы спим».

Человек подался вперёд.

— Так а камень что? — спросил он. — Ты к делу переходи.

Дочь леса помолчала два или три вдоха, глядя на него, и продолжила:

— Трое умолкли. Им не хотелось терять свободу.

«Я пашу землю, — сказал первый. — Как мне жить в лесу? Прошу, отпустите меня».

И боги позволили ему уйти, и от него пошёл ваш род, сын полей.

— Ну, я понял, а вы не сообразили, как выкрутиться, и остались.

— Нат!.. Умолкни, дай девочке договорить, а?

— Ты вот скажи, чего мы выдумки слушаем, время теряем?

Он потёр виски, морщась.

— Много ли потеряем? Выдумки там, не выдумки, а вдруг что важное про камень откроется...

И тётушка Галь, отыскав его руку, обхватила ладонь. Погладила.

— Не бойся, милый. Придумаем, что делать, выручим тебя...

Он выдернул пальцы, взмахнул рукой.

— Да что ты врёшь, вы ж не верите в это! По рожам вижу: думаете, я сдохну. А перед концом ещё и разума лишусь, как вот Свартин. Буду трястись и слюни пускать. Башка трещит, не прекращая, и ты ещё...

Палец упёрся в плечо тётушки Галь.

— В глаза мне брешешь, а сама воешь, как над покойником, не затыкаясь!

— Что ты, Нат! Да где ж я вою?

— Да знаю я, что у тебя в голове! Я слышу всё, поняла? Всё, что у тебя вот тут, все мысли!..

Старая женщина всплеснула руками.

— Будет тебе, а? Ничего я такого не думаю.

— Думаешь! «Ой, беда, беда...» — скажешь, нет? Во, теперь богов просишь, чтобы смилостивились. Да только они не спешили меня остановить, когда я брал проклятый камень, а значит, им до меня и дела нет!

Он вскочил на ноги.

— Сидите, грейтесь у огня, травите байки! Если вспомните, что я подыхаю, и придумаете, чем помочь, тогда зовите.

Тётушка Галь поднялась было, но человек зло вскинул кулак.

— Только посмей за мной идти! Я твоими причитаниями по горло сыт.

Он ушёл недалеко, к нептице. Сел, закинув руки за голову, привалился к тёплому боку. Нептица вытащила клюв из-под крыла, моргнула глазом и уснула опять.

Тётушка медленно опустилась и вздохнула. Дочь леса стиснула пальцы и закусила губы.

— Расскажи о камне и богах, — сказал ей Шогол-Ву. — Я хочу узнать, что было дальше.

— Что ж... Остались двое, и боги смотрели на них и ждали ответа.

«Я живу охотой, — сказал второй, — и люблю бродить по тропам. Меня не прокормит этот лес, и мне не усидеть на одном месте».

И он ушёл, не дождавшись ответа богов. Кустарники и деревья пытались его удержать, потому весь его род хранит на коже отметины от листьев и ветвей.

— В это я не верю, дочь леса. Дети тропы были воинами и охотниками — и много жизней назад, и теперь. Это боевая раскраска въелась, оставшись навсегда.

Человек рассмеялся громко, напоказ.

— А я вот верю, — крикнул он. — Мне нравится!

— Если слышишь всё, чего там торчать, а? — окликнула его тётушка. — Иди к огню!

Но он даже головы не повернул.

— Нат!.. Если из-за меня ушёл, давай лучше я отойду, мне-то всё одно теперь, где сидеть.

— Не трогай меня, поняла? Не лезь!

— Я расскажу о третьем, — виновато сказала дочь леса. — Ему пришлось согласиться, ведь больше никого не осталось. Тогда Четырёхногий взял речной камень, маленький и простой, и Одноглазый с Двуликим поднесли к нему фонари. Ветер Пятикрылого остудил камень. Трёхрукий взял его и протянул сыну леса. Тот принял дар и услышал голоса, но кто говорит — не понял.

«Ты слышишь ушедших, — сказал Двуликий. — Они тоскуют о несвершённом. Их терзают боль и вина, стыд и печаль. Души трепещут на ветвях Шепчущего леса, как листья. Когда они исцелят свои раны, то сорвутся и улетят, вновь родятся под синим холмом. Но есть те, кто не справится сам. Есть голоса громче других. Слушай и помогай им».

И третий согласился.

«Мы уснём, — сказали боги, — и будет наш сон похож на смерть. Похорони нас тут, у белой реки, и оставайся хранить наш покой. Но знай: если вы, на кого мы оставляем мир, станете враждовать, если некому станет беречь наш сон и этот камень покинет лес, мы проснёмся. Разольются реки, и море бросится на берег. Свора бешеных ветров разлетится, ломая стволы вечников, как тонкие стебли, и нигде не будет убежища. С холма потекут кровь и огонь. Трёхрукий пойдёт по земле и проследит, чтобы никто не спасся. Так пусть вам хватит мудрости, дети трёх племён, раз уж вы берёте этот мир себе!»

Человек подался вперёд, резко взмахнув рукой.

— Видать, крепко заснули, если не торопятся продирать глаза! Или всё это ложь.

— Или не спят они, — сказала тётушка Галь, — и никогда не спали. Боги мудры, зачем им рубить сплеча? Ждут, должно быть, что люди всё исправят. А вот во что я верю, милый, так в то, что нам туда нужно, в Запретный лес.

— Ну, я понял. И сидеть мне там до самой смерти, а то ведь меня не отпустят, как Свартина. Нет, постой, погоди! Ты думаешь, камень придётся отдать?

— Прости, милый...

— О, нет, нет, ты хочешь, чтоб я отдал его и сдох! Вот, значит, чего ты для меня желаешь? И не только ты, а все вы того хотите, я знаю. Ни одному не будет жаль!

— Нат...

— Легко чужими руками добро делать! А я так скажу: если мне суждено издохнуть в мучениях, то пусть весь мир со мной отправится! Ясно? И ты, и ты...

Нептица всё пыталась спрятать голову глубже под крыло, но теперь человек, раскачиваясь, толкал её в бок, и она не утерпела. Изогнувшись, клюнула его в плечо.