— Я говорила, — откликнулась дочь леса. — Боги просыпаются, и они разгневаны.

— Долго просыпаются, — сказал запятнанный. — Свартин нарушил клятву ещё до поры жёлтых листьев.

— Они спали много жизней и встанут не сразу. Но поднимутся, и горе всем нам.

— Или просто год такой. Ты, милая, скажи лучше, сильно тебе досталось, а? Я слышу, как ты дышишь.

Дочь леса поглядела отчего-то на Шогола-Ву, потом на тётушку.

— Мне не больно. А боги проснутся, вот увидите.

Они доплыли. Затащили лодку выше, укрыли иссохшей речной травой. Сын детей тропы приметил место.

На том берегу показались всадники, остановились у тел, заспорили, размахивая руками.

Нептица не хотела лежать спокойно, то и дело поднималась, отряхивая вымокшие перья, а звери дочери леса хоть и вели себя послушно, но их рога были выше травы. По счастью, люди на том берегу ничего не заметили.

Шогол-Ву лежал спиной вверх, положив голову на руку. Он был даже рад короткой передышке. Вот только прядь волос упала и щекотала нос — морщись, не морщись, не поможет. И другой рукой не пошевелить, до того сразу болела задетая спина.

Запятнанный потёр нос о рукав, но прядь никуда не делась.

Дочь леса протянула пальцы. Отдёрнула, когда он нахмурился, но потом всё же помогла отвести волосы с лица, заправила за ухо. И тут же отвернулась, поглядела на холм, на рогачей, на метёлки трав над головой и нептицу — куда угодно, но на запятнанного больше не смотрела.

— Ну что там, а? — хрипловато проворчала тётушка Галь. — Уходят? Не в радость мне на земле холодной лежать-то.

Шогол-Ву медленно поднял голову, но раньше, чем успел привстать, его макушки коснулась ладонь.

— Лежи! Я посмотрю, — сказала дочь леса.

Она поднялась, осторожно развела жёсткие стебли, помолчала.

— Уходят. Одни налегке, ко Взгорью. Тела увозят другой дорогой. Наверное, к Заставе.

— Так подниматься-то можно уже, а? Ох, кости ломит, я и не встану, пожалуй...

Дочь леса помолчала ещё немного.

— Можно, — сказала она. — Теперь не увидят.

Ехали вдоль берега, держась в стороне от дороги. Трёхрукий помог, и на пути никого не встретили, только заметили издалека, как кто-то рыбачил с лодки.

Плотная синь всё так же давила, опускаясь низко. Ни далёкого рокота, ни птичьего щебета. Даже ветер уснул.

— Что там Нат говорил? — спросила тётушка Галь. — Где встречу назначил?

— Я знаю только, что нужно к Высокому Камню, — ответил Шогол-Ву.

— К Высокому Камню! И что, прям у камня стоять, а? Или где? Поселение-то не мало.

— Я не знаю.

Тётушка Галь призадумалась.

— Помогала я этому пройдохе как-то с одним делом, — сказала она. — Ну, как помогала — чем он занят был, знать не знаю и не хочу, а вот укрыться да пересидеть... Я в трактире местном комнату сняла, на окно ленту повязала, какую он дал. По этому знаку Нат меня и нашёл. Его снаружи ищут, а кто догадается посмотреть у старой женщины? Этому хоть бы что, отоспался, а как искать бросили, мы и ушли. Он в окно, а я по лестнице.

— Сделаем так, — сказал Шогол-Ву.

— Только вот что. Хельдиг, со мной пойдёшь, а то ведь у людей вопросов много, если слепая, да одна. Да ещё, может, искать меня теперь будут... А так платок надвину, авось глаз моих и не разглядят.

— Люди не будут рады дочери леса.

— А как они узнают? Мы ж и тебя прикроем. Ты вот скажи, тебя и по лицу били? Следы остались?

Дочь леса коснулась щеки ладонью, но не ответила. Может, сама не знала.

— Остались, — сказал за неё Шогол-Ву.

— Заметные или так?

— Заметные.

— Значит, будешь дочерью моей. Мужик тебя бьёт, вот, мы у камня идём просить, чтоб он добрее стал. А идём из Южного удела, всё поняла? Ну-ка, Дарен...

Тётушка Галь вздохнула.

— А, что там, мы ведь знаем, никакой ты не Дарен. Как звать-то тебя?

— Шогол-Ву.

— Я запомню. Назови-ка, милый, любое поселение в Южном уделе, чтобы не близко отсюда, но и не далеко. Чтоб поверили, что две дуры на своих двоих дошли.

— Плоские Холмы.

— Вот оттуда мы и будем. Только крюк дадим, а то кто ж нам поверит, если явимся по дороге от Запретного леса.

Поселение лежало меж двух рек, Стыни и Пламенки, у поросшего лесом озёрного берега. Стынь, неторопливая и холодная, рождалась в горах — говорили, тех самых, где сидит Белая дева, распустив косы. Но людям туда хода не было.

Пламенка шла голубой дорогой к морю, и к ней стекались границы четырёх уделов. Оттого на ночных берегах нередко горели костры, отражаясь в спокойной воде, а больше всего их было в пору жёлтых листьев.

Ягоды животворника, растущего здесь в изобилии, к первым холодам наливались цветом — алые капли. Издали казалось, угли всё тлеют и не могут погаснуть.

Камень, что дал имя поселению, стоял у леса — валун в два роста, не меньше. Выцветший, старый, побитый ветрами, снегом и водой. В трещинах поселился мох.

Говорили, из этого камня хотели вытесать первого бога. Долго спорили, кого выбрать, чтобы прочие не обиделись. И боги пришли сюда, и велели не трогать камень, а взять другие, поменьше.

«Мы не выситься над людьми хотим, — сказали они, — а глядеть в глаза, как равные».

И камень остался. Было это много жизней назад, и боги не возвращались, но люди верили: здесь они слышат мольбы, все пятеро. Оттого-то нет-нет да появлялись тут странники из иных краёв, и тропа не зарастала, и лежали подношения.

Путники далеко объехали поселение и остановились в полях, спешились. Тётушка Галь потянула с плеч платок, накрыла голову. Развязала узел другого, которым обматывала поясницу, и предложила его дочери леса.

— И одёжа небось расшита бусинами, а? — спросила она. — Если так, спороть бы.

Шогол-Ву отыскал в мешке нож. Он резал нити и собирал деревянные бусины в ладонь, зелёно-голубые, как вода над жёлтым песком, и бледно-синие, как холм в ясный день.

Дочь леса стояла послушно, отворачивая лицо.

— Ну, долго ждать? — проворчала тётушка. — Ох, а за комнату-то мне и нечем платить! Уж не помню, когда раковины в кармане звенели. Мне-то много не нужно: что выменяю, что соседи принесут, что Нат подбросит...

— У меня есть половина серебряной раковины, — сказала дочь леса глухо. — Хватит ли этого?

— Хватит, милая, хватит! А то ведь уж думала, не запустить ли руку в подношения. Богов гневить не хочется...

— Богам всё равно. Можно повалить камень, разбить все статуи, затоптать подношения — боги не обидятся. Им дела нет до глупых обычаев, придуманных людьми.

— Тьфу ты! Верь, милая, во что хочешь, а я буду верить в своё. Вот что, верёвку бы нам.

Шогол-Ву ссыпал бусины в мешок, отыскал верёвку, подал дочери леса. Она отчего-то не смотрела на него, опустила голову, укрыла лицо краем платка, а потому пальцы её всё проходили мимо. Он поймал её руку, вложил верёвку и свистнул, подзывая нептицу. Та рылась в земле неподалёку.

— Идти-то можем, а? — спросила тётушка Галь. — Там как, Одноглазый ещё не показался?

— Идём, — сказала ей дочь леса.

Она подала локоть, тётушка Галь взялась за него, и двое пошли к дороге. Рогачи помотали головами и побрели следом. Шогол-Ву прищёлкнул языком, но зверям и дела не было, а верёвку, на которой он хотел их вести, забрала дочь леса.

Та услышала шаги за спиной, обернулась. Высвободив локоть, подошла к рогачам. Обхватила их головы, прижалась, зашептала, уговаривая.

Белый рогач фыркнул, вскинул морду. Дочь леса потрепала его гриву, сказала что-то ещё, и рогачи послушали. Медленно и неохотно, то и дело озираясь, они вернулись к запятнанному.

— Береги их, — сказала дочь леса. — Береги. Как стемнеет, я приду.

Шогол-Ву дошёл до леса, держа руку на спине нептицы. Там, в тихом сумраке, он остановился, расправил плечи. Закрыв глаза, вдохнул и почуял мох на сырых стволах, и талый снег, и запах вечников. Улыбнулся и, не оглядываясь больше, побрёл неторопливо.