Нат склонил голову, но благодарным не выглядел.

— Хельдиг из рода первых Хранителей, ты пойдёшь с нами. Когда кончится ночь, мы выберем нового вождя, и ты отдашь ему сердце. Да будет так!

Она не стала спорить. Пожала руку напоследок, бросила взгляд, будто что-то хотела сказать, — не понять, что, — высвободилась и ушла, увела своих рогачей. Нат лишь взял с телеги стренгу.

Их заперли в купальне на берегу. Дали вымыться, оставили хлеб и сыр и заперли снаружи на засов. Напоследок сказали:

— Даже не думайте бежать. Стражи Шепчущего леса знают о вас и будут следить. Ты ведь помнишь стражей, сын полей, упавший в реку?

— Помню, — хмуро ответил Нат.

Теперь он стоял у оконца, слишком узкого, чтобы выбраться, и глядел в ночь. Там, снаружи, бродила нептица, иногда вставала на задние лапы, совала клюв в окно и тут же отходила, чихая. От камней на полу, казалось, ещё шёл пар.

— Додумались, где закрыть, — проворчал Нат. — Я сдохну сейчас, и камня они не получат. Ну, веришь ты, что эта дурацкая ночь и есть наша последняя?.. А, не наша. Моя. Тебя-то отпустят.

Он подошёл, не прикрывая окна, и сел на лавку рядом с запятнанным. Потянувшись к блюду, разломил хлеб, но есть не стал.

— И откуда они его берут?

— Что?

— Хлеб. А, забудь, я другое хотел сказать. Я рад, что ты меня не бросил, одному бы тут было совсем паршиво. Могли хоть выпивку дать...

Шогол-Ву промолчал.

— Куда ты пойдёшь потом, к своим?

— У меня нет своих.

— Ну, тогда на Сьёрлиг, как мечтал? Может, и бабу там найдёшь. Эх, жаль, меня рядом не будет, а то ведь у тебя ума не хватит понять, как с этой, Ингефер. Она сама на шею вешается, а ты: я похлёбку варю, я то, я это.

Нат хохотнул.

— Она ведь к тебе бы пришла, сама бы пришла, да ты похлёбкой всё и перегадил. Люди как стали хвалить да над ней смеяться, что пятнистый, мол, лучше готовит, а её стряпнёй только крыс травить, так её и зло взяло.

— Мне не нужна была Ингефер.

— Да уж брал бы, что дают, — посерьёзнел Нат. — Нужна, не нужна... Которая нужна, с той, видишь, ничего не выйдет. Это как мне ждать, что белая дева выйдет из реки. Глупая эта жизнь... Ты хоть обещай, что будешь счастлив, а? Мне-то мир этот, ну, знаешь где... Ради этих я и пальцем бы не шевельнул. Хельдиг вон тоже, видно, не особо рада, а проживёт, как у них положено, против не пойдёт. Ей моё решение счастья не даст. Йокель только вот, да тот мальчишка, Тонне, да ещё ты. Будешь счастлив? Клянись!

Шогол-Ву промолчал.

— Слышишь, клянись! — толкнул его Нат в плечо. — И так тошно, будто рогачьих лепёх наелся, ещё ты с кислой рожей. Вот ради этого мне жизнь отдавать?

Кто-то завозился снаружи, отпирая засов, и Нат умолк.

Первым влетел ветер, сунул холодный нос, обнюхал лица и колени. Следом вошла дочь леса, заморгала, прикрывая глаза от света лампы. Сама добралась без огня, лишь пересветыши, видно было, освещали путь.

— Можно мне войти? — спросила она несмело.

— Ну, давай сюда, — хлопнул Нат по лавке. — Что, тебя отпустили?

Хельдиг промолчала. Зашла, прикрыла дверь, и в неё тут же заскреблась нептица.

— А то мне показалось, тебе не положено было сюда соваться.

— Я виновата, — сказала она печально. — Привела тебя на смерть. Я надеялась... Думала, ты сможешь просто жить.

— Да? А я вот не надеялся. Так и знал, что камень отдать придётся, только не ждал, что так быстро, да ещё дурню какому-то.

— Я хочу остаться здесь, если не помешаю. Вместе ждать не так тяжело.

— Да проходи уже!

Нат хлопнул по лавке снова, а сам поднялся.

— Слушай, — сказал он, — а стражи далеко?

— Бродят вокруг. Уйти не получится, сын полей.

— Да я не уйти... Я вот что: хочу напоследок сыграть у реки. Может, песню придумаю. Ты только куртку мне дай, а то нам, видишь, не оставили. Во, мне для счастья больше ничего и не надо!

Он сорвал с плеч Хельдиг куртку, наброшенную торопливо, — не её старую, измызганную, а чистую, но большую, с чужого плеча, может, отцову, — зажал стренгу под мышкой и исчез в ночи, только дверь скрипнула. Слышно было, что-то сказал нептице. Хельдиг и рта раскрыть не успела.

Обхватив себя руками, хотя в купальне было совсем не холодно, она подошла к лавке и села на самый край.

Нат не соврал. Слышно было, тронул струны: ещё не играл, настраивал.

Хельдиг подняла взгляд, хотела что-то сказать и не решилась, только придвинулась ближе.

— Когда придёт Двуликий, — сказал Шогол-Ву, — твоё племя выберет нового вождя, и ты отдашь ему сердце. Чего ты хочешь от меня, дочь леса?

— Я не думала, что ты меня погонишь, — сказала она, не отводя глаз.

Взгляд её был испытующим и печальным, но тревожило не это. Дочь леса смотрела так, будто видела перед собой не изгоя, чужого в этом лесу и в любом месте, куда бы он ни шёл. Она видела не того, кем он был, а того, кто сильнее и лучше во всём, и когда он несмело коснулся её щеки, тоже протянула руки навстречу.

А потом, прижимая её к себе, он просил только:

— Не закрывай глаза, смотри на меня...

Далеко на берегу играла стренга, и песня была новая. Казалось, её пели не струны, а лес и река, и эта ночь, и всё вокруг. Всё в этом мире рождалось, чтобы умереть и родиться снова, а потому не было начала, и не было конца.

И ночь наполнилась запахами трав. Травами жаркой поры пахли расплетённые косы, и плечи, и ладони. Сын детей тропы дышал — и не мог надышаться.

— Что ты делаешь? — негромко спросила Хельдиг.

— Хочу запомнить...

А потом они лежали и молчали, потому что не нужно было слов, потому что они стали одним и останутся одним, сколько бы полётов стрелы не легло между ними, и они были одним задолго до этой ночи.

— Знаешь, — сказала Хельдиг, проводя пальцами по его плечу, касаясь шрамов от недавно заживших ран, — а ведь мы боялись вас, детей тропы. О вас говорят всякое... Детьми мы ходили к границе. В те ночи, когда горело круглое око, ужасный вой разносился далеко. Что вы делали в эти ночи, пытали врагов?

Шогол-Ву засмеялся.

Он смеялся, уткнувшись в её шею, и притянул ещё ближе, и смеяться перехотел, но дочь леса ждала ответа.

— Так нарекают у нас детей, безымянных детей племени, — сказал он, глядя ей в глаза. — Бросают в костёр особые травы, и вождь глотает дым, и каждый в племени даёт свой голос. Из голосов будет соткано имя.

— Это правда?

— Если дитя показало себя хорошо, люди племени шипят и рычат, как рычат сильные звери, и имена выходят сильными. Ты слышала такие: Зебан-Ар. Ашша-Ри. Раоха-Ур, так звали мою мать...

— А твоё имя?

— Негодные дети племени недостойны хороших имён. Охотники улюлюкают, будто травят зверя, или воют, как псы. Не каждый захочет дать свой голос. Не оставили безымянным, уже большая честь.

— Они ошиблись, — прошептала Хельдиг, отводя прядь, упавшую ему на глаза. — Ты лучший из них, лучший из всех, кого я знала...

С ней он и правда верил в это. А что будет без неё, того он сейчас знать не хотел. Ночь дошла до середины, и время ещё оставалось.

— И мы боялись мёртвого леса, — сознался он потом, касаясь губами её виска. — Ходили к границам на спор. Мы с Ашшей-Ри держались дольше всех, остальные сбежали.

— А я ходила с Искальдом однажды. Так испугалась, что ноги не могли идти и голос пропал. Потом я окликнула его, но он молчал, и это было хуже всего — если бы ты знал, как я боялась найти его со стрелой в груди! Но когда осмелилась поглядеть, оказалось, он давно ушёл. Его не хватились, а мне досталось.

В эту ночь они не сомкнули глаз. Но как ни гони сон, даже самая долгая ночь неизбежно кончится, а перед тем наступит самый тёмный час.

— Будь счастлив, когда уйдёшь, — попросила Хельдиг. — Ты ничего мне не должен, живи свободно. А долг свой перед вождём я выполню, лишь о единственной милости попрошу его: пусть скажет мне, когда твой срок придёт и душа твоя вернётся в Шепчущий лес. Тогда и я уйду к тебе, и может, однажды мы вернёмся в мир вместе и сможем быть рядом в этот раз.