Я так далеко оторвалась от него и не синхронизировалась с ним. Моя способность предугадывать его движения подобна мышце, которую я не напрягала пять лет. Я не в форме. Нужно изменить. Мне нужно прийти в боевую форму, иначе я никогда этого не переживу.

Подобно щелчку переключателя, чувствительность в моих конечностях возвращается, и мое зрение возвращается в нормальное состояние. Мое дыхание становится учащенным, звук, который я не могла слышать несколько секунд назад, когда мои пальцы сжимаются во влажной земле, на которой я лежу. Колючие, покрытые росой травинки вьются между моими пальцами, когда я вяло поднимаюсь и принимаю сидячее положение.

Здесь темно, очень темно, и становится ясно, что мы больше не в доме Рафферти. Ни звуков жизни, ни проезжающих машин, ни тихой болтовни других людей. Единственный шум — отдаленный звук спринклерной системы.

Глядя направо, я щурюсь, чтобы рассмотреть какие-нибудь фигуры, которые помогут мне сориентироваться. Вдали виднеется строение, приютившееся между высокими деревьями, а перед ним идеально расположены… валуны? Нет, не валуны.

Надгробия.

Я на кладбище.

Какого черта он привел меня сюда?

Эта мысль задерживается в моей голове лишь на секунду, потому что, когда мой взгляд перемещается влево, все щелкает. Его идеально выполненный и болезненный план становится кристально ясным. Он привел меня сюда не для того, чтобы убить и похоронить в пустой могиле. Нет, это было бы слишком просто. Слишком быстро, на его вкус. Он привел меня сюда, чтобы я раз и навсегда столкнулась с жертвами своего предательства.

Мое сердце замирает в горле, когда я смотрю на белое мраморное надгробие передо мной. Это элегантно и безупречно, как и должно быть. Надпись, выгравированная на плите, такая же тонкая и замысловатая, как и ангел, восседающий на ней. Но не ангел, охраняющий место упокоения, и не мертвые цветы в земле перед камнем заставили мою грудь сжиматься и наворачиваться слезы. Это маленькая грань между двумя датами.

Эта линия должна была быть длиннее, и она была бы таковой, если бы я не сделала то, что сделала. Это простой символ жизни, которая оборвалась.

Стоя на четвереньках, с горячими слезами, струящимися по моим щекам, я подползаю ближе, чтобы кончиком пальца начертить ее имя. Волна вины удушает, и когда позади меня доносится звук тяжелых шагов, я не могу заставить себя взглянуть ему в глаза. Я знаю, что увижу, когда посмотрю на его лицо. Пять лет горя и накопившейся ненависти.

— Она относилась к тебе как к дочери, — его тон представляет собой несчастную смесь ярости и боли.

Нос горит, и слезы падают.

— Я знаю, — задыхаюсь я, все еще проводя пальцем по тонким линиям ее имени.

Он приближается, но я все равно не могу повернуться к нему. Я не знаю, как это сделать. Все исцеление, которое, как мне казалось, я совершила в Нью-Йорке… Теперь я начинаю понимать, что это было всего лишь хорошо реализованное отрицание и отстраненность. Я выздоровела не больше, чем Рафферти. Просто мне было легче отделить себя от агонии и вины, когда мне не приходилось сталкиваться с этим ежедневно, как ему. Теперь, глядя на выбранный мной вечный памятник, я вижу, как заплатки, которые я проделала, распутываются и падают к его ногам.

— Она была рядом с тобой, когда тебе больше некуда было идти. Она была рядом с тобой, когда ты заболела, с мочалкой для твоего лба в руке. В каждом балете, в котором ты была, она сидела в первом ряду и ждала тебя с букетом розовых роз. Она водила тебя за покупками для каждого танца, потому что твоей матери не было рядом, чтобы делать все это. Черт, оглядываясь назад, возможно, нам всем следовало последовать ее примеру и оставить тебя позади, как она, черт возьми, сделала, — с каждым словом он говорит только правду, и с каждым слогом мое сердце разрывается в груди все сильнее.

Рафферти садится на корточки рядом со мной, и когда его пальцы сжимают мой подбородок, я не сопротивляюсь ему, поскольку он заставляет меня повернуться к нему. Выражение его лица заставляет меня захлебнуться от рыданий. Причинить ему боль было самым трудным, что мне когда-либо приходилось делать, и больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы мне никогда не приходилось этого делать.

— Прочитай надпись вслух. Я хочу услышать, как ты это скажешь, — рычит он, его голубые глаза похожи на убийственное пламя. Когда я колеблюсь, рыдания все еще мешают мне издать звук, его пальцы сильнее впиваются мне в лицо. — Прочитай это. Я больше не буду повторять, Пози.

Мне не нужно снова смотреть на камень, чтобы узнать, что он говорит. Теперь эта гравюра навсегда запечатлена в моем мозгу. Моя душа. Никогда я не смогу этого забыть.

Мой язык облизывает губы, и я ищу в себе силы говорить.

— Молли Элейн Уайлд-Блэквелл. Жена, дочь и любимая мама. 1972–2017 годы, — даты звучат как сдавленный шепот.

— Она была матерью, которой у тебя никогда не было, но она была единственной матерью, которая когда-либо была у меня, — каждое слово пропитано ядовитым ядом. — И ты забрала ее у меня. От нас.

Моя голова трясется, но его хватка ограничивает мои движения.

— Я никогда не имела в виду…

— Ты никогда не собиралась этого делать? — от его кислого смеха у меня стынет кровь. — Я много раз предупреждал тебя о том, что произойдет, но ты не держала свой проклятый ебучий рот на замке. Это все, что тебе нужно было сделать. Тебе просто нужно было сдержать данное мне обещание, и моя мать была бы жива, а мой брат не был бы… — он замолкает, как будто не может заставить себя признать, что происходит с Паксом.

Я хочу спросить его, как плохи дела у его брата. Судя по почти пустой бутылке из-под алкоголя, которую он носил с собой сегодня вечером как защитное одеяло, я ожидаю, что дела обстоят не очень хорошо. Это меня тоже беспокоило пять лет назад.

Вместо этого я хнычу то же самое, что сказала Раффу в ту ночь, когда наш мир взорвался. Это как сценарий, который я выучила наизусть, и его буду придерживаться до последнего вздоха.

— Я просто хотела помочь тебе. Защитить тебя. Я любила тебя и не могла видеть, как ты страдаешь, — ребята из Блэквелла были моей семьей, и я бы с радостью пожертвовала собой, чтобы защитить их, если бы я им понадобилась. И это именно то, что я сделала.

Его свободная рука стучит по груди, подчеркивая гнев.

— Но я мог вынести боль, и я сказал тебе это! Твоя защита не была чем-то, в чем я нуждался или хотел. Ты сидишь здесь и говоришь мне, что любила меня, но это чушь собачья. Если бы ты любила меня, мы бы не стояла сейчас над могилой моей матери. Если бы ты любила меня, ты бы поставила это выше своей эгоцентричной потребности быть моей чертовой спасительницей.

И это действительно то, к чему все сводится. Я спасла человека, который не хотел, чтобы его спасали. При этом я также пожертвовала нашими отношениями и его мамой. И все же, зная все это, я бы сделала тот же выбор, что и пять лет назад. Мое сердце, возможно, никогда не исцелится от причиненного мной ущерба, но по осколкам, оставшимся от него, я знаю, что поступила правильно. Я сделала единственное, что могла, чтобы уберечь его.

Вот почему я сглатываю эмоции, застрявшие у меня в горле, и смотрю ему в глаза, когда говорю:

— Мне жаль, что ты не думал, что ты заслуживаешь спасения, и мне жаль, что ты почувствовал, что должен терпеть эту боль, один и тайно.

— Тебе придется еще больше сожалеть, потому что сегодня вечером ты начнешь расплачиваться за свои преступления против моей семьи. Возможно, закон и не на моей стороне, но не заблуждайся, Пози, ты хладнокровная убийца. Убийца насквозь, и я буду относиться к тебе соответственно, — его пальцы ослабляют мою челюсть, но только для того, чтобы он мог провести ими по моему горлу и обернуть их вокруг моей шеи, как удушающее ожерелье. Воздух, который был в моих легких, вырывается из моих приоткрытых губ, когда он оказывает давление. — Ты знаешь, как собираешься платить?