— Это могут быть фальсификации или просто еще один очень похожий человек. Вероятно, изнасилование так сильно травмировало женщину, что она предпочла уйти в иллюзорный мир. Ведь быть изнасилованной воином из прошлого звучит гораздо романтичнее, чем быть изнасилованной каким-нибудь ирландским наркоманом или бездомным. Значит, она умерла?

— Она была убита, товарищ доктор, — Аристов начал вставать из-за стола, прощаясь.

— Бьюсь об заклад, это сделал тот же самый маньяк.

— Да, наверное, так, — равнодушно вздохнул Марк и позвал Марту за собой. — Спасибо вам. До свидания.

Всю дорогу от клиники до особняка Марта и Марк шли молча. Она боялась спрашивать его о чем-либо, боялась узнать еще больше и не вынести этого. Но что-то в словах Марка было правдиво. Старушка видела эти фотографии собственными глазами и не могла найти иного объяснения.

— Я собираюсь поехать в Россию, — в тот день день Аристов признался Марине. — Я больше не могу работать так на износ, нам нужны деньги. Я знаю, ты не доверяешь мне, хотя мы уже и прожили вместе три месяца… ты можешь остаться здесь.

— Не могу, — вздохнула Марина. — Что если тебя не пустят обратно? — она подошла к Марку и обняла его. — Ты сегодня сам не свой. Что случилось?

— Повздорил с начальником, ничего больше.

— Поехали в Россию. Я согласна. Я верю тебе…

— Тогда я возьму билеты на следующую неделю, там кажется, было выгоднее…

— Я думаю, пришло время рассказать тебе все…

Марина позвала Аристова на диван и усадила рядом с собой.

— Чтобы ты знал, почему я на самом деле не убивала свою мать и почему ни в чем не виновата.

— Правда? Ты сможешь, наконец, рассказать? — глаза Марка блеснули.

— Да. Я готова.

Мои первые яркие воспоминания связаны с этим белым особняком. Я и впрямь считала всегда его своим домом, потому как моей матери позволили там жить и даже выделили отдельную спальню с двумя окнами, выходящими в сад, когда она устроилась к мистеру и миссис Ковалевым — такая фамилия у приемных родителей Мирославы. Мне было тогда около двух или трех. Я и не знаю, где мы жили прежде. Наверняка, места эти были не столь приятными, и даже жуткими, как моя мать, раз совсем не остались в моей памяти. Или же я была слишком мала. Со скольки лет вообще дети помнят себя и осознают?

Евгений, муж Ирины, всегда был в разъездах, а она развлекала себя частыми гостями, среди которых были и любовники, как я теперь понимаю, и потому маленькая Мира видела чаще мою мать, чем свою собственную. Когда же он возвращался, то часто пил и поднимал руку на Ирину, бывало, перепадало и Мире, и тогда моя мать вновь защищала ее.

Мы с Мирославой были одного возраста, и потому воспитывались вместе. Делили общие игрушки, и нас часто укладывали спать в одну кровать. Я считала ее своей сестрой, и Мира относилась ко мне также. Она любила меня. Но все менялось с каждым год в худшую сторону. Моя мать никогда не бранила Мирославу, но часто ставила меня в угол или лишала ужина за непослушание, которое было доступно Мире. Порой она оставляла меня совсем одну или вверяла своим коллегам из кулинарии, где подрабатывала в выходные, а сама закрывалась с Мирославой в кабинете или забирала ее на прогулки, где они пропадали часами.

Один день я помню действительно ясно, как будто если бы он был вчера. Мне было четыре. Родители Мирославы подарили ей первый фотоаппарат на день рождения, и Марна взяла ее на прогулку к замку короля Иоанна, чтобы сделать снимки. Она наряжала ее в лучшие платья и никак не могла выбрать подходящее, а я сидела на кровати, хлопала глазами и ждала, когда же придет и моя очередь. Но она не пришла.

— А я, мама? — пропищала я, слезая с кровати, когда они уже выходили из комнаты.

— Сегодня у Миры день рождения, Марина, — оправдалась мама, как обычно оправдываются, когда не чувствуют себя виноватыми и хотят поскорее отвязаться от назойливого дитя. — Не будь эгоисткой. Будет твой день рождения, тогда и ты будешь в центре внимания.

Она оставила меня совсем одну в большом доме. Я всегда была ребенком тихим, боязливым, и, вероятно, просидела бы в спальне до самого их возвращения, ковыряясь в игрушках, но в тот день мне было так больно и так обидно, что я уж не смогла усидеть на месте. Я решила проследить за ними, и тогда то и заработала свой первый шрам. Меня сбила машина, когда я перебегала дорогу. Мне повезло. Я отделалась лишь сломанной рукой. Правда, перелом оказался открытым, и на моем локте до сих пор блестит шрам. Из больницы меня забрала мать. Мира плакала. Марна была не в себя, кричала и бранила меня. А я только улыбалась. Моя мать была рядом. Что еще было нужно ребенку? Она провела рядом со мной все дни до самого выздоровления, заботилась обо мне, как обычно заботилась о Мирославе, и тогда то я и смекнула, как удобно было болеть.

Я влезала в драки с другими детьми, которые дразнили меня за грязные платья и неприбранные волосы. Я бегала босиком по лужам и пила холодную воду, заранее тайком пряча ее на ночь в морозильник. Однажды у одной из соседских девчонок завелись вши. Я тут же выпросила у нее расческу, но, видимо, это работало не так, и этих мерзких животных в волосах у меня не появилось. Тогда, однажды подкараулив ее на улице, я попросила одолжить мне и саму вошку. Мы долго сидели на обочине, бросив велики прямо на тротуар, а я копалась в ее волосах, выискивая чего-нибудь, чтобы прибежать с этим подарком домой и посадить тут же на волосы, когда мать будет меня мыть. Но в тот день она была так замотана и отправила меня в ванную одну.

Спустя неделю в доме началась настоящая суматоха. У Миры завелись вши. Моей матери сделали выговор, а моя задница была красной, как раскаленная печка, и я не могла садиться на нее несколько дней подряд. Тогда-то мой коварный план и был раскрыт, и мама больше не покупалась ни на мои ссадины, ни на боли в горле, ни на притворные недомогания.

— Посмотри на Миру, — говорила она так спокойно, будто не лупила меня минуту тому назад, пока я стояла в углу, повесив голову. — Всегда порядочная, ухоженная, воспитанная. Рисует и пишет, пока ты болтаешься на улице, как оборванка и беспризорница. Мне стыдно, что у меня такая дочь.

Ее последние слова полоснули меня, словно ножичек, и было больнее, чем попасть под машину и лежать на земле с вывернутой рукой.

— Но я… — я и не знала, что сказать, и если бы могла вернуться назад, непременно бы спросила, отчего у одной и той же матери — такие разные дочери? Отчего я стала беспризорницей? Уж ли не потому, что этого хотела она сама?

Я только посмотрела на Миру. Она сидела на кровати с головой, замотанной в платки — ей нанесли специальный раствор, чтобы вытравить вшей, — и смотрела на меня с сочувствием. Она не злилась на меня. И я чувствовала ее поддержку. В ту ночь мы спали отдельно: Мира в родительской спальне, а я в гостиной, но она все же прокралась ко мне, забралась под одеяло, целовала мои щеки, говорила, как любит меня, и мы плакали вместе. На следующий день она показала мне свой дневник с рисунками.

— Это ты и я, — Мира ткнула пальцем в два силуэта, едва похожих на девочек, и только круги, начерканные оранжевым карандашом (это были наши огненные волосы), действительно помогли мне узнать нас, Марину и Миру.

— Что здесь написано? — стыдливо спросила я, потому как не умела читать, и меня, в отличие от Мирославы, мать тому не учила.

— Ми-ро-слава лю-бит Ма-ри-ну. Луч-шие под-руги на-все-гда, — прочла она по слогам, выводя и повторяя слова пальцем на желтой бумаге.

Я посмотрела на ее рыжие волосы, заколотые объемным синим бантом сзади, ее веснушчатое розовое лицо, зеленое бархатное платье, подобранное к ее глазам, и вдруг поняла, как и я сильно ее люблю и как ненавижу одновременно. Я была словно ее отражением в кривом зеркале. Так похожа на нее и так одновременно уродлива. Мои волосы путались и были полны петухов, которые мама раздирала каждый вечер, делая мне выговоры. Я носила то, что мне покупалось на дешевых рынках. Порой Ирина отдавала мне платья Миры, которые та отказывалась носить просто потому, что ей было неудобно или ей не нравился кармашек на юбке или воротничок, который кололся. Мои ноги были изодраны, а ладони исцарапаны. Под ногтями всегда копилась грязь, и я их часто грызла, выдирала заусенцы. Я часто не чистила зубы просто потому, что забывала и мне это занятие не нравилось, а за мной никто особо не приглядывал. Но вдруг я обняла ее и назвала сестрой. В тот день у меня впервые появилась семья, сестра, лучшая подруга, которую я тут же потеряла, едва обретя.