— Позволите, я останусь один?

Марта тут же ссутулилась, кивнула головой и вышла из спальни, напомнив, что гостя ждут к ужину через двадцать минут.

Как только Марк открыл эту папку, по всему столу рассыпались лепестки и семечки: меж листов хранились сухоцветы двадцатилетней давности. Записки не представляли собой некоего дневника, ведущегося линейно или пересказывающего события тех дней. Скорее, это были случайные и разнообразные заметки обо всем и сразу. Почерк был детским, но все же аккуратным, почти каллиграфическим. Например, на одной из первых страниц, куда была приклеена ромашка (совсем облысевшая, ее можно было узнать только по желтой сердцевине), говорилось о ее целебных свойствах: «если вздувает живот. ромашковый чай. две недели».

— Зачем это ребенку?.. — удивился следователь вслух.

Марк перевернул листок. Меж собой они не были скреплены, только сложены друг на друга и, кажется, были вырваны из различных тетрадей или вытащены из разных коробок для писем и печатных машинок. Некоторые из них были белыми и толстыми. Некоторые — желтыми и полупрозрачными. Некоторые — в линейку, некоторые — в клетку, а на тех, что были пустыми и отличались качеством, маленькая Мирослава рисовала. Вот здесь она, кажется, изобразила себя и Марину. Две девочки (девочек можно было узнать только по треугольникам, которые служили, по всей видимости, юбками) держались за руки, а на их головах оранжевым карандашом были начерканы круги — кудряшки. Ниже располагалась подпись: «Мирослава любит Марину. Лучшие подруги навсегда».

— Ох, Марина… — вздохнул Марк и откинулся на спинку кресла. — Хоть о чем-то ты не лгала… Но что случилось? Что произошло между вами? Почему мать увезла тебя? Почему в Россию? Почему Мирослава пропала, как только увиделась с тобой спустя двадцать лет…

Марк продолжил переворачивать листы. Почерк становился все лучше, а значит, шли годы, и с каждым перевернутым листком он читал мысли взрослеющей Мирославы. Одна надпись особенно его заинтересовала: «НЕНАВИЖУ!» — крупные буквы были написаны черным маркером через всю страницу. Марк отложил этот лист в сторону. Если учесть, что Анна покинула Ирландию в 2001, Мирославе тогда было пять лет. Мог ли пятилетний ребенок ненавидеть или, по крайней мере, осознавать свою ненависть? Если эта надпись появилась позже, то кому она была адресована? Но «ненавижу» совсем перестало быть зацепкой и иметь хоть какое-то значение, когда он добрался до следующих листов. Записок или заметок больше не было. Только рисунки цветными карандашами. Марку стало не по себе от того, какими зловещими были эти рисунки. Он нахмурился.

— Я будто в фильме ужасов, — выдохнул он и потер глаза. — Как такое может быть в голове у ребенка? Хотя, конечно… Анна.

Марк взял лист в руки и внимательно разглядел его. Рисунок был совсем детским, кривоватым, неточным, и потому приходилось подолгу всматриваться, чтобы отгадать, что же там происходит. Вот какую-то ведьму сжигают на костре. Или это все-таки стог сена с сидящей девушкой на нем? На втором был изображен волк. Уж его-то нельзя было не узнать. Хотя это могла быть собака или вовсе лошадь. Или собака-лошадь, если судить по лошадиному туловищу, но собачьей морде. На третьем он узнал Анну. Иначе и быть не могло. Шрам рассекал половину лица. Рыжие волосы до самого пояса были спутаны. Зеленая мантия с капюшоном развевалась на ветру. Она держала в руках меч.

— Не Анна. Марна, — догадался Марк. — Твоя нянечка рассказывала тебе обо всем, что ты написала в своей книге двадцать лет спустя. Ты воспроизвела все в точности, что запомнила…

На последнем рисунке девушка со шрамом на лице тонула. Под водой, обозначенной всего лишь двумя волнистыми линиями, было видно круглый живот. Девушка тянула руки к кораблю, что плыл где-то рядом. А, может быть, и далеко, но маленькая Мирослава не разбиралась в размерах и не умела правильно передавать предметы на расстоянии. Следователь по порядку разложил перед собой все рисунки. Они ужасали его.

— Беременная Марна тонет?.. Книга закончилась вовсе не этим. Неужели есть еще что-то за пределами ее страниц? Конечно. Марна все еще где-то там и выходит замуж за Олега. Только вот мне теперь никогда о том не узнать… может, именно так ты попала сюда?

За ужином Марк попросил Ирину о фотографиях Анны, но она тут же покачала головой.

— Она никогда не фотографировалась. Ненавидела свой шрам.

— Тогда я покажу кое-что вам… если вы сможете это вынести, — прошептал Марк, и сам потея от страха.

— Я обязательно должна это видеть? — Ирина напряглась.

— Я покажу вам фотографию трупа, найденного в Старой Ладоге, а вы должны сказать… похожа ли она… на…

— Мирославу? — воскликнула Ирина. — Нет. Нет. Ни в коем случае.

— Анну МакДауэлл, — тихо ответил Марк и протянул телефон Ирине.

Она нехотя взяла его в свои руки, но не решалась посмотреть на экран. Марта, стоявшая за спиной хозяйки и увидевшая фотографию первой, тут же закрыла рот обеими руками и ахнула. Тогда Ирина решилась. Она медленно поворачивала телефон, а когда, наконец, ее взгляд нашел фотографию, то отбросила телефон на стол, а сама нагнулась к полу. Ее вырвало. Евгений тут же бросился к жене, чтобы помочь ей. Ее рвало и рвало всем тем, что она успела съесть на ужин и еще вином.

— Что вы увидели? — прошептал Марк и положил руку на свое колено, чтобы унять стучащую о пол ногу.

— Это… это… — Ирина не могла говорить и тряслась. — Господи! Что с ней стало?

— Стало с кем? Кто это, Ирина⁈ — Марк повышал голос.

— Я не знаю, не знаю, — залилась слезами Ирина и вышла из-за стола, чтобы пойти в уборную.

— Кто это, Ирина⁈ — закричал Марк, и нога его стучала все сильнее и сильнее.

Тогда Ирина остановилась в холле и посмотрела на Марка через плечо.

— Они обе.

— Обе?

— Я не знаю, кто это из них. Будто… они обе… обе… Господи!

Тогда Ирина скрылась в уборной, откуда продолжились звуки рвотных позывов.

Марк спустился в гостиную только на следующий день ближе к обеду. Евгений улетел утренним рейсом в Дублин, на восточное побережье Ирландии. Ирина, увидев осунувшееся и помятое лицо следователя, соскочила с дивана, где читала журнал, и схватилась за сердце. Она и сама не спала всю ночь и провела ее в гостиной на диване, уткнувшись носом в стакан с виски.

— Вам плохо? — протянула она, подходя ближе к Марку, который застыл в проеме дверей и оглядывал его со всех сторон. — У вас синяки под глазами! Вы пропустили завтрак.

— Я читал всю ночь, — только и ответил Марк, обогнул Ирину и уселся на диван, массируя виски.

— Дневник Мирославы?

— Ее роман, — цокнул Марк и начал тереть лоб. — Пытался найти хоть что-то, чтобы перестать считать себя сумасшедшим.

— Я заварю чай. Расскажите мне, что довело вас до такого состояния, — Ирина тут же исчезла, а спустя пару минут вернулась с деревянным подносом в руках.

Ее поведение с тех пор, как она увидела фотографию трупа, изменилось. Будто толстокожая Ирина оттаяла, сняла с себя броню и вдруг стала горюющей матерью.

И Марк рассказал. Рассказал ничего не утаивая, и сам тому удивился. Марк был так запутан и так подавлен, что у него не осталось сил на то, чтобы держать в себе мысли и догадки, которые, впрочем, теперь казались ему безосновательными. Где-то в подсознании он надеялся, что если начнет говорить, быть может, кто-то, хоть кто-то заметит в этой истории нечто новое и спасет его из страшного, затягивающего болота, в котором он увяз. Следователь впервые ощутил отчаяние на собственной шкуре. До сих пор он раскрывал дела так легко, как легко щелкают орехи. Никто не слышал и лишнего слова о том, как он те дела раскрывал или вел. Но теперь все было иначе.

— Как это возможно, чтобы между Анной и Мирославой было так много сходств? — Марк задал риторический вопрос.

— Боюсь, вы были правы. В том, что они… что она ее мать. Думаю, вы были правы. Когда я увидела ту фотографию вчера… я… будто смотрела на двух женщин одновременно. В том лице… было что-то и от моей дочери… что-то и от Анны… Но этот шрам… Шрам был только у Анны.