— Если же ты отыщешь Глеба и не дашь ему умереть, вели ему прятаться далеко отсюда до сегодняшнего дня. Вели ему не появляться здесь раньше сегодняшнего дня, чтобы не было никакой другой беды, чтобы и других не свести с ума. Если же все у тебя получится, пусть он вернется и скажет остальным, что смог выжить и волхвы лечили его в лесах.

— Но он был похоронен…

— Мы что-нибудь придумаем, — Марна пожала плечами. — Придумаем. Но только обещай мне, — она взяла руки Олега в свои и крепко сжала их. — Поклянись мне, что не сделаешь ничего другого. Не говори ни с кем, не приходи ко мне в те дни, не трогай Райана, не нарушай ничего из того, что было… Только Глеб. Только твой брат. Ты обещаешь мне?

Олег немного подумал, пытаясь осмыслить услышанное, но все же кивнул головой.

— Ты не можешь пойти со мной?

— Не могу. Ведь я не люблю Глеба так, как его любишь ты, — Марна улыбнулась и вдруг поцеловала руки Олега, как бы уговаривая его слушаться ее.

Когда же он дал твердое согласие и они обговорили их план еще раз, Марна сняла с себя дирхам и повесила его на шею Олега.

— А теперь иди… иди, пока город не проснулся. Я буду ждать тебя.

Они попрощались, и Марна осталась стоять на холме одна с тяжелым сердцем. Чем обернется ее добрый поступок?

Если Олегу придется провести две недели в прошлом, значит, он вернется на две недели позже или сразу же? Она не знала. Она не знала до конца хитрых правил этой игры и характера этой серебряной монеты. В прошлый раз, когда она оказалась в России, то вернулась ровно два месяца спустя, которые и провела на будущей Руси. Где-то в глубине души Марна надеялась, что если вернет Глеба к жизни, то Олег отпустит ее. И если получится вернуть Глеба, значит, то же самое получится сделать и с Ольгой, и Святославом, а значит… Райан будет свободен. И она тоже. И они вместе отправятся в Ирландию.

Июньский ветер донес до ее ноздрей запах свежего хлеба. Хольмгард уже проснулся. В этот месяц он был полон радостей, гостей и товаров. По высокой весенней воде в город прибыли арабские, иранские и византийские купцы. Местные жители толпились на ярмарках, выбирая себе новые платья или стеклянные бусы к сваточной неделе. Правда, большинство из них только и могли что покупать глазами. Марна спустилась с холма к городским воротам, и ее легко впустили внутрь.

— Будущая княжна идет! — доносилось до ее ушей каждый раз, когда стражники отворяли перед ней ворота, и пусть княжной она станет против воли, слова те все же ласкали слух.

Марна, не скрывая улыбки и взявшись за подол, побежала в самое сердце Новгорода, Хольмгарда ли. Она ходила на ярмарку каждый день, с тех пор как купцы приплыли и разложили свои товары в деревянных лавках и палатках. Рассматривание заморских товаров, китайских шелковых платьев, ножниц, гребешков и греческих горшков для вина было ее единственным увеселением и отрадой кроме тренировок с луком и верховой езды.

О, она и подумать не могла, что жизнь девятого века все же могла кипеть, могла бурлить! Стоило только пройти весне, и все перевернулось с ног на голову в этом мире. В Хольмгарде, в Новгороде ли, было все: ярмарки и пивнушки, бордели и священные места — все это уживалось в одном городе, и хотя словене давали иные названия таким местам, все же люди занимались там тем же самым, чем занимались люди двадцать первого века. Мужчины также стонали, хватаясь за белые пышные бедра и изливаясь на них, за худой шторкой, отделяющей спальню продажной девки от пивной. Там, по другую сторону шторки, другие мужчины смеялись, играя в камешки, и когда некто проигрывал, он покупал всем хмеля за свои кровные.

А если же выйти из пивной, можно было попасть на ярмарку, где некоторые женщины весело смеялись, потому как выторговали новые сапожки дешевле, чем это было прошлой весной. Некоторые же женщины плакали, потому как они были бедны, и их распухшие от тяжелой работы ножки никогда не мерили сапожек, да и женщинам вовсе не было знакомо такое слово: «Сапоги!» А если же пройти дальше, сквозь ряды и шумных иранцев, подняться на зеленые холмы у крепостной стены, то можно было разглядеть деревянных идолов, строго возвышающихся над Новгородом. Перун, Стрибог, Лада, Макошь, Даждьбог и другие… все были здесь. К ним ходили все — будь то мужчина из пивнушки, будь то женщина в сапогах или без них. Все они плакали там о своих родных и о своих болячках, все они открывали сердце и пытались верить в лучшее.

— Чувства, — как-то сказала себе вслух Марна. Сказала так, будто открыла для себя нечто новое и удивительное, хотя то лежало всегда на поверхности. — Люди могут жить в разные времена, носить разные одежды и поддерживать разные ценности. Но чувства. Однажды один парень из Лимерика… кажется, его звали Джон… не ответил мне взаимностью, и я сохла по нему целых три года в старшей школе… Разве не чувствует сейчас Харальд то же самое к Ефанде? Или Олег ко мне? Разве не та же это боль? горечь? химия? гормоны? Как удивительно!

Марна протиснулась к любимой лавке через толпу зевак, что пришли поглазеть. Это была лавка иранского путешественника. Марна приглядела для себя странную золотую статуэтку в виде женской головы еще неделю тому назад, но никак не решалась спросить о цене. Все, что было у нее, — один дирхам, висящий на шее. Но какой бесценный! Ни один град, построенный из серебра и металла, не стоил этого дирхама!

Непонятно было, для чего та статуэтка предназначалась и был ли от нее какой толк в девятом веке, но Марна хотела ее по простой причине — она читала о ней в книгах и видела ее в музеях. Тысячу лет спустя статуэтку найдут в одном из курганов Старой Ладоги, и как уникальный артефакт будут очень беречь.

— Что же это за чудо? — как-то спросила она торговца на славянском, взяла в руки статуэтку и протянула ему.

— Масляная лампа! — довольно произнес иранец с акцентом. — Вставлять сюда шерстяной шнурок, наливать масло и гореть! Ты покупать?

Марна не могла отвести горящих глаз от статуэтки. Она похлопала себя по карманам и с грустью осознала, что при ней нет, да и никогда не было серебра, кроме одного медальона. Впрочем, Марна и не собиралась ее покупать. Она уже какой день кружила вокруг лавки иранца, чтобы придумать, как украсть статуэтку! И вот сегодня, когда, наконец, она решилась сделать это немедленно, кто-то подбежал к ней сзади и обнял со спины.

— Иттан! — Марна искренне улыбнулась во все зубы.

— Идем со мной! Я ищу что-нибудь для сваточной недели!

— Но… зачем? — удивленно спросила Марна, ведь Иттан была вдовой. Навсегда ли? Сможет ли она увидеть своего мужа вновь?

— Как зачем! Для тебя, дуреха! Ведь ты каждый день носишься в одном и том же! Верхом — в этом тряпье! Меч берешь — то же платье надеваешь! Неужели и князя своего в этом платье собираешься ублажать?

— Ты же знаешь, что для меня этот брак ничего не значит?

— Я замуж за Ларса тоже не по любви выходила, но неужели теперь не жить? Будет хоть повод покрасоваться! Я тогда заказала Рёрику самое дорогое платье, что он найдет и привезет из похода! И когда спала с Ларсом, только и думала о своем платье, чтобы о нем не думать.

Иттан потянула Марну к следующей лавке. И Марна все же пошла. Быть может, она и не могла ничего купить, но эта забавная игра позволяла ей, наконец, чувствовать себя живой. Она торговалась, рассматривала товары, слушала зевак, любовалась женщинами, что примеряли бусы, сережки, китайские шелковые платья и височные кольца. Однажды один из путешественников, который держал путь в Париж, искал новые сапожки, платье и шерстяную накидку для своей жены. Марна смогла ему помочь.

— Моя жена такая же высокая и статная, как вы! Выше меня будет! Примерьте!

Марна не обиделась. Она привыкла быть выше остальных, выше самих викингов и словен, и понимала, что тому одно объяснение — время и гены. Она мерила разные сапожки, накидки и крутилась перед путешественником и так и сяк, пока он не выбрал то, что нужно.

— Париж… — протянула она шепотом, прощаясь с путником. — Это звучит так…