Я никогда прежде не был в Ванхейме, а теперь он сверкал и переливался оттенками вечного лета прямо передо мной. Дыхание лёгкого ветерка доставало до волос и края рубахи, проходясь по ней щекоткой. Трава тянулась к носу сапог, а птицы взмахивали крыльями так близко, что можно было коснуться рукой. Влекомый любопытством, я протянул ладонь, надеясь ощутить иной мир. И вдруг голубая бабочка осторожно взлетела с ромашки и опустилась на кисть, осторожно перебирая тоненькими лапками. Неужели подобное чудо дремало здесь столько лет, и никто не его не отыскал? В это сложно было поверить, в особенности если припомнить дотошность Одина, который мог перечитывать свиток пятьдесят раз, вертя его в разные стороны и преподнося то к лунному, то к солнечному свету в попытке увидеть секретное послание между строк. Но он не знал языка ётунов, а значит, не мог попасть сюда. Или всё же знал, а потому поставил своего верного пса Хеймдалля оберегать якобы единственный проход?

— Один знает об этом проходе? — озвучил я мысли, любуясь качанием крыльев бабочки и чуть поворачивая голову в сторону вана.

— Не должен, если никто ему не проболтался, — она недовольно цокнула и швырнула очередной свиток на полку. — Хватит там заниматься ерундой! Лучше помоги, если хочешь убраться отсюда поживее.

Нехотя я отпустил бабочку и обернулся к Гулльвейг, скрестив руки на груди и наблюдая, как она рыскала по полкам, отчаянно пытаясь добраться до верхних свитков, но роста не хватало.

— Что ты ищешь? — спросил я, откровенно забавляясь её попытками дотянуться.

Гулльвейг раздражённо поправила одежду и злобно процедила:

— Здесь должно быть нечто, что откроет секретный проход внизу. Рычаг или очередная загадка, которую произнесёшь и пройдёшь.

— И как успехи? Нашла, что ищешь?

Насмешка, видимо, больно царапнула самолюбие тёмной ван. Она подлетела ко мне как летучая мышь, впиваясь пальцами в горло и глаза горели её вспышкой ярости. Чёрный густой сейд исходил от неё, норовя утопить меня в липких лапищах.

— Думаешь, один раз спас меня, и отныне можешь дерзить и издеваться? — голос её походил на замогильный шёпот, исходивший из-под земли. — Молоко ещё не обсохло на губах, мальчишка. Одно моё движение, и ты сдохнешь здесь как побитая собака, влекущая жалкое существование в Мидгарде.

Я нахально улыбнулся, решив воспользоваться ситуацией:

— Даже жалкая собака кому-то нужна. Одноглазый старик сдерёт с тебя заживо кожу, если посмеешь убить меня, ведь стражники точно молчать не станут, когда их притащат в пыточные в наказание за мою пропажу.

Хватка на горле стала лишь сильнее, а на дне хвойных глаз разгоралось чёрное пламя. Нехватка воздуха сыграла злую шутку: мне вдруг привиделось, что за спиной ван стояли десятки призраков, тянущих к ней руки, и стало невыносимо жутко. Они открывали пустые рты, пытаясь выдавить звуки, но мёртвым положено молчать, и лица их уродовали судороги. Кто-то из них едва стоял, другие ползли, волоча за собой обрубки ног, болезни пролегли гнойными пятнами на туманных прозрачных телах. Неужели ван их призвала — если так, то мощь её поражала. Наконец Гулльвейг прикрыла глаза, шепча заклинание, и призраки исчезли, как и хватка на шее. Кашель тут же обжёг горло, и я уже хотел сорваться на полоумную гневной тирадой, но она сама едва стояла на ногах, измученно прислонившись к стене. Испарина покрыла её бледный лоб, и я протянул ей бурдюк с водой:

— Хотела убить, а теперь сама корчишься от припадка, ненормальная, — сипло прошептал я, не рискуя прочищать травмированное горло, и, решив не дожидаться ворчания вана, принялся рыскать по полкам. — Ты хотя бы знаешь, что именно мы ищем?

Она покачала головой, не отнимая бурдюк от губ. Капля крови стекала по её щеке из глаз, и Гулльвейг устало прикрыла веки — сумасшедшая и бешеная. Не придумав ничего лучше, я принялся раскрывать один за другим свиток, надеясь отыскать хоть что-то полезное. Однако находил только рецепты мазей и отваров от несварения желудка, описания трав из Ванхейма, размышления безымянного скальда о рифмовке слов и ритме строк, чертежи лютней и дневники наблюдений за погодой — ничего полезного. Часть свитков стёрлась временем и поблекли краски, другую же время не пощадило и от одного прикосновения они обращались в пыль. На старых полках хранились и разбитые горшки, и глиняные таблички вместе с грязными и пыльными тряпками, что когда-то были расшитыми платками.

— Здесь только хлам! — раздражённо рявкнул я, успев поймать склизкий сосуд с протухшим и невыносимо воняющим вином.

Гулльвейг устало открыла глаза и указала на рисунок мирового ясеня на полу:

— Что-то должно сдвинуть плиту, и тогда откроется проход. Я подумала, что ётуны спрятали бы указания среди свитков… Ты же мастер иллюзий, реши загадку, — она даже при смерти будет плеваться ядом.

Я решил пропустить мимо ушей упоминание ётунов и оставить его на потом, а сам огляделся. Наверняка проход скрывался по тому же принципу, что и стена с камнями — надо просто найти подход. Хорошая иллюзия не должна выделяться среди окружения, а казаться естественной его частью. Шкафы точно не были маревом — я осмотрел каждый, как и пыльные полки. С сомнением взглянул на горшок со зловонным вином — если это было тем, что нужно, то у колдуна явно были проблемы с фантазией. Всё казалось слишком естественным, кроме, конечно, огромного прохода в Ванхейм, однако в этом и была его прелесть — чересчур ненастоящий, оттого и реальный. От досады я пнул мелкий камушек под подошвой, и он со звоном прилетел в одну из ваз — та покачнулась и завались на бок, чудом не разбившись. Вдруг за спиной раздался тихий шорох, и я настороженно обернулся, заметив, как в полу образовывалась дыра, а плита покорно отъезжала в сторону.

— Недурно, мальчишка, — Гулльвейг вполне искреннее похвалила меня и с готовностью повисла на предложенной руке, нахально заправив бурдюк мне за пояс.

За массивной плитой скрывался ещё один проход вниз с небольшой лестницей из каменных ступеней. Придерживая вана, мы аккуратно спустились и оказались в огромной зале — здесь не было ни пола, ни потолка — вместо них везде виднелась трава, а всё пространство занимал извилистый и переливающийся мягким свечением корень. Его начало скрывались заросли высокой травы и мха под крышей, а конец уходил в землю, будто он решил показаться здесь всего на миг, чтобы затем исчезнуть вновь. Лианы опутывали комнату и стены, а распустившиеся бутоны источали сладостный аромат.

— Что это такое? — ошарашенно прошептал я, пытаясь осознать увиденное.

Гулльвейг меж тем радостно улыбнулась и вплотную подошла к корню, рассматривая его свечение. Сияние было таким сильным, что подсвечивало даже письмена и рисунки, оставленные среди лиан и сделанные на стенах древним языком. Я не различал смысла рун, и даже фрески путали меня. На них были изображены синие мужчина и женщина, обнимающие друг друга на фоне высокого дерева, а рядом с ними бегали маленькие фигурки людей с факелами.

— Что, не понимаешь? — усмехнулась Гулльвейг, замирая у меня за спиной. — Когда я впервые увидела подобные письмена, тоже не могла поверить. Думала, меня обманывают, а потом осознала, что правда гораздо ужаснее реальности, в которой нас заставили жить.

Я нахмурился, пытаясь понять смысл услышанного. Фрески явно пытались рассказать историю о сотворении мира или же были просто плодом чьей-то фантазии?

— Кто оставил тут эти рисунки? — я повернулся к Гулльвейг, которая, казалось, пришла в норму.

— Ётуны, что заселяли Асгард с самого начала, — она скрестила руки на груди. — Я же обещала рассказать тебе правду о сотворении мира. Вот тебе первый кусочек головоломки. Нравится?

— Объясни, — попросил я, не понимая ни где мы находились, ни смысла всех этих рисунков, рун и вообще существования этой комнаты. Догадки и подозрения вились в голове с невообразимой скоростью, но я путался в них, как гибнет мотылёк в паутине.

Гулльвейг высокомерно вздёрнула нос, поправляя волосы, но затем вдруг пошатнулась, будучи ослабленной припадком наверху. Она тяжело дышала, норовя упасть, и наверняка расшибла бы себе голову, если бы я не удержал её. Однако ни слов благодарности, ни улыбки я не получил — только острый взгляд, в котором плескалось презрение то ли ко мне, то ли к собственной слабости.