— А как же сегодня?

— Сегодня я сделал исключение…

— А если не за рулем, ты пьешь постоянно?

— Ну нет. Я вообще-то приличный человек. Технарь. И спортсмен.

Нам приносят горячее, и Дикарь с интересом смотрит, как я беру рыбный нож в виде лопаточки и ловко снимаю полоску филе с рыбы, лежащей на моей тарелке. Я все детство зачитывалась учебником хороших манер, которые моей маме подарила на свадьбу свекровь. “Ненавижу эту книжку”, — говорила мама. Но я была очень рада, что она не выбросила томик, забитый советами, как правильно есть, пить и сидеть, что кому дарить на праздник и какие говорить комплименты. Мне нравилось, что в этом мире хотя бы в сфере этикета есть простые и незыблемые правила. И научилась красиво есть жареную рыбу, используя для этого обычный минтай.

— Расскажи мне про свое детство, — внезапно просит он. Это не дежурный вопрос, не простое обольщение. В голосе Василия звучит настоящий, искренний интерес, и я чувствую, как по груди разливается тепло… возможно, так действует вино, но… я начинаю рассказывать.

Я привык, что мой фирменный вопрос о детстве ломает лед в отношениях с любой девушкой. Все любят поговорить о себе. Обычно в ответ девушки сначала улыбаются, потом многозначительно молчат, а потом выдают историю либо про несчастную девочку, с рождения страдавшую от недостатка родительской любви, либо про счастливое беззаботное детство в окружении кукол Барби и прислуги. Но Маша… Она приняла мой вопрос за искренний интерес и так же искренне рассказывает о своей реальной жизни! Я слушаю ее истории о детстве вдвоем с мамой, о деревенской школе, о смешном глупом коте, о прогулках в лесу и купании в холодной речке — и вдруг ловлю себя на мысли, что никогда не встречал таких девушек, как Маша. Чистых. Открытых. Настоящих. И очень, очень красивых.

***

— А ваше детство? То есть, прости, твое? — я поправляю прядку волос, которая выбилась из пучка, и ловлю на себе какой-то особенно внимательный взгляд Василия. Я бы, наверно, покраснела — но из-за выпитого вина я и так залита румянцем по самую шею.

Василий берет свой бокал и переливает золотистое вино в мой:

— Пей, а я буду рассказывать.

— Я не могу больше пить! Мне нельзя…

— Это мне нельзя, я ведь еще должен отвезти тебя домой. А тебе — можно. И нужно.

Домой? Я не знаю, что для меня значит эта фраза — это разочарование? Или, наоборот, мне хорошо от того, что он не собирается на меня давить?

— Но я же совсем пьяная…

— А вот и нет. Поверь мне, опытному человеку. Давай закажем десерт. Хочешь тирамису?

— Хочу, — киваю я и смеюсь, сама не знаю, чему.

— Любишь?

— Наверно, люблю. Сейчас попробую — и узнаю.

Секунду он смотрит на меня в недоумении, а потом тоже смеется. Смех у него теплый и ласковый. Я смело делаю еще глоток вина и говорю:

— Рассказывай!

— Ну, я обычный парень. Родился и вырос здесь. Отец у меня врач, мама тоже. В отцовском роду все были врачами, насколько удалось проследить генеалогию. Этим занимался дед. Я рос нормально, учился…

— Отличник, угадала?

— Ну в общем, да.

— И спортсмен?

— Это как-то естественно вышло, само собой. Отец всегда занимался чем-то таким и меня с собой таскал…

— У тебя есть брат или сестра?

— Нет, я один. А ты?

— И я одна. Так, что там дальше… Рос ты себе рос, а потом взял и поступил в университет? На какой факультет?

— О, это была целая история, — говорит он негромко. — В общем, родители были в ужасе от того, что я пошел в политехнический.

— Как? Почему?

— Ну все же думали, что я стану врачом!

— Оооо… Честно говоря, я даже не знаю, как на это реагировать… Тебе что, нельзя было самому выбирать профессию?

— Не то чтобы нельзя. Но знаешь… Медицина — кастовая область. Там большую роль играют связи, знакомства… И если у тебя отец, и дед, и прадед были врачами, то твой путь как будто заранее определен. А я взял и свернул с него.

— Неожиданно?

— Для родителей да… Вообще-то я еще в школе увлекался техникой, программировал, что-то там паял — и мне казалось, естественно, что я пойду в эту область. Но родители, видимо, думали, что это так, хобби… А я вдруг взял и выбрал политех.

— И это стало трагедией? — его глаза темнеют, и я вдруг пугаюсь, что сказала что-то не то. — В смысле, они сильно расстроились?

Секунду помолчав, он отвечает:

— Мама, кажется, смирилась. А вот отец обиделся всерьез. Мы всегда с ним очень дружили, проводили вместе много времени. Но теперь все иначе…

— Ох… Мне так жаль, — произношу я, и тянусь к его руке, лежащей на скатерти.

Василий вскидывает на меня глаза, и я отдергиваю руку.

— Мне было бы приятно, — произносит он негромко, и я в полном смущении хватаю ложечку и соскребаю сладкие следы тирамису из вазочки.

Минута проходит в молчании, которого я не могу вынести. И неожиданно для самой себя вдруг выпаливаю:

— А я тоже, между прочим, проблемный ребенок. Ну как… то есть я не хочу сказать, что ты проблемный…

— Да я понял, понял, — говорит Василий, с улыбкой глядя на меня. — Я не проблемный. А вот ты чего успела натворить?

— Я не говорила до пяти лет.

— Как это?! — я вижу, что он поражен, и ликую! Мне удалось произвести на него впечатление, ура! Ему интересно!

— Я просто мычала. Объяснялась жестами. И вообще не говорила. А потом еще какое-то время заикалась так, что меня почти невозможно было понять.

— Ого!

— Да, мама была в отчаянии. С такими способностями мне не светило место в нормальной школе. А интернатов для детей с особенностями у нас не было. Только в области, но это больше двухсот километров от моей деревни. Мама ни за что не хотела отдавать меня в интернат. А в селе меня называли дебилкой. Мама из-за этого с соседкой поссорилась. И кричала, что она докажет, что ее дочка умница. А моя мама никогда не кричит, знаешь.

Василий смотрит на меня во все глаза, и мое ликование вдруг сменяется смущением.

— Ну, в общем, мама приложила усилия, и проблема была ликвидирована. Меня взяли в обычную школу, и дальше все было, как у всех.

— Вот это да… История, как в кино! А теперь ты говоришь на шести языках? Это что, компенсация такая?

— На пяти, корейский я только учу, — уточняю я, и он весело смеется:

— Ты забыла русский!

— А… ну да. В моем случае и русский мог не получиться, — опять хохочу я. Мне давно — или никогда? — не было так легко и весело. — Ну, если серьезно, мне как-то сказали, что это правда что-то вроде компенсации. Мы же с мамой несколько лет каждый день занимались речью, и потом у меня осталась эта привычка учиться. И фиксация на речи. Для меня это очень важно — что я могу говорить. Наверно, поэтому мне так нравится учить языки.

— Маш, ты удивительная, — говорит он глубоким, теплым голосом, и я понимаю, что пропала.

Если я немедленно не возьму себя в руки, он сможет сделать со мной, что угодно. А я не могу, я просто не способна взять себя в руки…

Я смотрю на эту девочку, которая до сих пор пила только шампанское на Новый год. Смотрю на искорки в ее льдистых глазах, на сияние русых волос, на то, как она смеется… И вдруг мне становится страшно от желания не расставаться с ней никогда-никогда.

***

Мы сидим в машине, которую Вася остановил недалеко от моей общаги. И снова молчим. Медленно кружась в свете фонаря, с неба падают блестящие пушистые снежинки. Мотор работает почти неслышно, тепло обволакивает, я как будто плыву куда-то на невидимой мощной волне… и вдруг его ладонь опускается на мою.

— Маша, — говорит он шепотом и тянется, чтобы меня поцеловать. Я чувствую его горячие губы на щеке, слегка поворачиваю лицо — и почти теряю сознание, когда его мягкие губы накрывают мои.