Она вновь замолчала. Поняла, что вдруг перешла от лжи к обвинениям. И что на неё нашло? Боги, стоило бы потренироваться перед зеркалом прежде, чем приходить. Как же глупо...

— Прости, Иль’Пхор... Если ты, конечно, меня слышишь...

Она попыталась взять себя в руки. Мать много раз говорила ей быть учтивой с богами. Если не ради них, то ради неё самой. Но в тоже время — быть искренней. Кто бы мог подумать, что можно одновременно не верить, что тебя здесь могут услышать, и в тоже время так бояться сказать что-то не то.

— Прости, Иль’Пхор... Боги... Я попробую начать с начала. Думаю, в первую очередь я хочу сказать, что... Мне страшно. Поэтому я здесь. Поэтому пришла. До Спуска осталось несколько недель, а это значит, что война уже совсем скоро. Некоторые говорят, что в этот раз её не будет. Но я знаю, что они ошибаются. Знаю потому, как с приближением Спуска меняются лица людей, их взгляды, их голоса. Будто тьма окутывает всё это место. И мне страшно, Иль’Пхор. Страшно за жизнь Персиваля, моего мужа. За жизнь моего сына Аллека. И... Я хочу, чтобы ты защитил нас. Помог пережить этот Спуск. Помог...

Элиза замолчала, слушая собственное дыхание. Слушая сердце, которое колотилось в ушах. Чувствуя, как наливаются кровью щёки. В точности, как у любой лгуньи.

Нет, на этот раз в сказанном была доля правды. Да, Элизе действительно было страшно. Страшно с того самого дня, как она перебралась на этот огромный, новый для себя остров. Ей было страшно оставаться одной, но ещё хуже было в компании белокожих аристократов, которые не считали её своей ровней. Было страшно от того, что её выдали замуж за незнакомца, который был на два года её младше. Было страшно смотреть, как из наивного подростка, милого и доброго, он, под суровые команды отца, превращается в послушного солдафона. Как после смерти этого самого отца окончательно завершает преображение. Становится холоден и отрешён. Ей было страшно, когда он улетал от неё и каждый день рисковал жизнью. И ещё страшнее, когда они оставались наедине после его возвращения с войны, ведь она видела в его глазах отражение боли, которую он испытал, но главное — и это, к её ужасу, отталкивало сильнее, — отражение боли, которую он причинил другим.

Порой она ненавидела быть рядом с ним. А ещё больше ненавидела себя за это. И за то, что знала — она могла бы ему помочь. Могла бы его изменить. Но каждый день своей жизни этого не делала.

Ей было страшно за сына. Страшно за то, как сильно он хочет быть похож на отца. Её повергала в ужас мысль, что однажды война заберёт его. Проглотит, прожуёт, уничтожит. Или, того хуже, изменит. Заберёт свет, который она всегда в нём видела.

Но и эти страхи не были причиной её визита. Каждый из них давно пустил корни в её душе, мучал бессонными ночами, рвался наружу почти беззвучными всхлипами, а иногда даже проливался слезами на подушку. И всё же она к ним привыкла. Умела проглатывать горечь, которая всегда была на языке. И она знала, что пришла не поэтому. Что просто тянет время бессмысленными словами и просьбами. Потому что просто не может произнести правду...

И вдруг мысли прервал её собственный кашель. Предательски вырвался из груди, разлетелся эхом по залу, завис где-то над потолком. Кашель такой сильный, что засаднило горло.

О, если уж не это был знак внимания Иль’Пхора, то что же тогда? Похоже, именно так воздушный бог решил продемонстрировать Элизе, что чувствует её ложь. Так он обвинял её. Насмехался над ней. Жестоко и беспощадно. Как, впрочем, и всегда делают боги.

Элиза чувствовала, как внутри закипает злость. Все последние дни она повторяла про себя: «со мной всё в порядке». «Кашель — это просто кашель». «Кашель может быть симптомом чего угодно». «Кашель — это ничего серьёзного». Именно так сказал доктор Эдмундс, у которого она была несколько дней назад: «Скорее всего, ничего серьёзного». Жаль только её сознание зацепилось за это «скорее всего».

Она перепробовала всё. Готовку, стирку, работу в саду, которая её всегда успокаивала. Но эти два слова никак не хотели исчезать. Элиза думала, что ей станет легче, если она поделится своими переживаниями. Затем, придя сюда, вдруг осознала, что, стоит ей заговорить об этом, и болезнь станет лишь реальней. Болезнь, которая когда-то бушевала на её родном острове. Болезнь, которая много лет назад за несколько недель унесла жизни сорока человек. Болезнь, которой у неё нет. Скорее всего.

Она почувствовала, как пальцы сами собой сжимают коврик под коленями. Пристально посмотрела на Иль’Пхора, вытесанного из камня. И произнесла:

— Почему? Почему ты делаешь это? Почему, если ты так велик и всемогущ, люди на твоей спине так несчастны? Если ты и впрямь слышишь, почему ты так жесток? Ты бы мог всё исправить! Помочь им! Достаточно было бы слегка изменить направление полёта — в точности так, как сделали все остальные воздушные боги. Но только не ты, упрямый монстр! Что это, как не жестокость? Что это, как не ненависть? Или... Может быть, тебя просто забавляют людские страдания? Страдания маленьких насекомых на твоей спине?

Приступ кашля почти прошёл, и она знала, что должна замолчать. Знала, что кричит слишком громко и через тканевую дверцу алькова её может кто-то услышать. Если не Бог, так хотя бы люди, пришедшие в храм. Но не могла остановиться.

— Или ты наказываешь меня? Наказываешь меня за то, что я сделала в далёком детстве? И наказываешь особенным, жестоким способом? Сперва ты даёшь мне почувствовать новую жизнь, насладиться ей, погрузиться в неё. А затем решаешь забрать. Жестоко растоптать всё! Я... Иль’Пхор, я имела надежды! Имела большие надежды, отправляясь на этот остров! Думала, что стану здесь кем-то! Добьюсь чего-то! Сделаю что-то великое! Но у меня даже не было шанса! Не было даже единой возможности! Ты превратил меня в дрожащую тень самой себя. Боящейся, что у меня заберут даже тот маленький лучик счастья, что у меня есть. И за это я тебя ненави...

И тогда она снова закашлялась. Сперва сдавленно, в подставленную к лицу руку. Затем глубже, захлёбываясь и давясь.

Что ж. Это было справедливо.

Глотая ртом воздух и кряхтя, дрожащими руками она выудила из сумки маленький флакончик, поднесла к губам, с трудом выцедила несколько капель и титаническим усилием заставила себя проглотить.

«Лекарства никогда не бывает достаточно», — нравоучительно произнёс в её голове голос матери. «Нужна ещё помощь Бога. Его воздействие. Его часть работы».

Вот, где была правда. Вот, зачем она была здесь.

— Пожа... — прохрипела она, но голос захлебнулся в кашле и в звуке детского пения, которое, как будто бы стало громче. А затем вдруг отступил, позволяя ей вдохнуть, чувствуя лишь пульсирующее саднящее горло. Отступил медленно и мучительно. Так же, как делал всегда.

И Элиза в очередной раз поняла то, что узнала в детстве. Никто не собирался ей помогать. Никто её здесь не слышал. Или, как минимум, слышать не хотел.

Какая же она дура!

Чувствуя набухающий внутри стыд, Элиза вскочила на ноги. Вытерла выступившие на глазах слёзы ажурным ковриком, который всё ещё сжимала в кулаке до боли в пальцах. Отшвырнула его прочь. Затем, одумавшись, подняла, расправила и повесила обратно на перекладину. Бросила несколько серебряных монет в урну. Сама не знала, зачем. Наверное, в качестве извинения перед Богом, за столь эмоциональную речь и зря потраченное время.

Ощущая, как горят от стыда щёки, как новый приступ кашля свербит в груди, она развернулась, открыла дверцу алькова, и... остолбенела.

Возле входа в её исповедальню стояла женщина. Прислонилась к одной из колонн — не слишком близко, но достаточно, чтобы слышать позорную исповедь. Одетая в длинное чёрное платье, спадающее до самых туфель и украшенное лишь тонкой золотой вязью на подоле и манжетах, она скучающе крутила в руках какое-то колечко. Но, заметив Элизу, подняла голову и лукаво ей улыбнулась:

— Помогло?

Элизе потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать её. В заблуждение вводили простенькие неприметные туфли на тонкой подошве, почти бесцветный наряд, полное отсутствие украшений. На голове была широкополая шляпа, почти скрывавшая волосы. Редко в храме можно было встретить аристократку, одетую столь скромно и соблюдавшую все правила.