А вот картины, висевшие на стенах, отвратительны. Они бросаются в глаза, а множество коллажей с претенциозными фразами типа «ЭТО ИСКУССТВО» собраны из журнальных вырезок, как записка заложника.

Пятилетний ребенок мог бы сделать лучше.

И не стоит говорить о клиентуре.

В магазине всего четыре человека, но все они художественно озабоченные двадцатилетки. И у всех у них пирсинг в губах, носах и везде.

Когда я вхожу, они с открытым презрением уставились на меня — как будто это я странно выгляжу.

Я просто игнорирую их и следую за Бьянкой к мужским стеллажам.

— Мы купим тебе джинсы… о, вот True Religion… Интересно, есть ли у них старые рубашки Ed Hardy?

— Что?!

— Я думаю, надо одеть тебя как гламурного мажора. Или мы могли бы одеть тебя как рокера… или студента-художника…

— А можно просто как обычного человека?

Она смеется.

— Я уже предлагала Gap, и ты сказал «нет». К тому же, с твоей внешностью и татуировками ты совсем не обычный.

Это звучит как комплимент… наоборот.

Она снимает с вешалки одну вещь за другой и складывает их на руку.

— Ты не спросила мой размер, — говорю я.

Она, не глядя на меня, называет сантиметры моей талии и плеч.

Она чертовски точна.

— Откуда, блядь, ты это знаешь? — спрашиваю я в шоке.

Она снова окидывает меня взглядом.

— Студентка факультета моды, помнишь? Я целыми днями смотрю на размеры людей. Через некоторое время начинаешь хорошо ориентироваться. — Она возвращается к просмотру. — Наверное, нам стоит купить тебе и обувь. Хорошо бы Doc Martins, если они есть твоего размера…

— А что не так с моей обувью?

— Ты не можешь носить джинсы из дешевого магазина и туфли за тысячу долларов, чувак.

Ладно, она права.

— Пошли примерим, — говорит она, протягивая руку с кучей одежды.

Мы идем в подсобку. Для такого магазина примерочные оказываются на удивление хорошими — много места, зеркала с трех сторон и настоящие двери вместо штор.

Мне нравятся многочисленные зеркала…

В основном потому, что я могу видеть Бьянку со всех сторон в бесконечных отражениях.

Madonn, какая задница…

А эта грудь в топике…

Блядь.

Она кладет одежду на деревянную скамью.

— Хорошо, — говорит она с ухмылкой. — Раздевайся.

Я ухмыляюсь в ответ.

— Это единственная причина, по которой ты привела меня сюда, не так ли?

— Не льсти себе. Я уже все видела.

— Насколько я помню, ты не только видела, но и делала многое другое.

— Да, да — займись стриптизом, мафиози.

Я снимаю пиджак и вешаю его на крючок на стене. Затем расстегиваю рубашку, снимаю туфли и брюки. В конце концов на мне остаются только трусы.

Для человека, который «уже все видел», Бьянка, конечно, осматривает меня с ног до головы.

Ее взгляд мечется вверх-вниз по моему телу, как у голодной женщины, разглядывающей мороженое.

Меня это заводит.

К счастью, за последние двенадцать часов я уже достаточно раз кончил, чтобы у меня не сразу встал член.

Я не хотел доставлять ей удовольствие знанием того, как она на меня влияет.

— Что сначала? — спрашиваю я.

Она протягивает мне рваную футболку — выцветшую концертную майку White Snake тридцатилетней давности.

Я бросаю ее обратно на скамейку, даже не примерив.

— Дальше.

— Ладно, не люблю группы с волосами, — говорит она, протягивая мне следующую. Это рубашка на пуговицах с коротким рукавом, которая больше подходит для парня лет 40, переживающего кризис среднего возраста.

— Хм, — произношу я, примеряя ее.

— Да, не то, — соглашается она, когда я снимаю ее.

Когда я примеряю джинсы, она говорит.

— Я хотела тебя кое о чем спросить.

— Давай.

— Почему ты помогаешь мне найти моего отца?

— У него есть информация о том, кто за всем этим стоит.

— Да, я понимаю, что сейчас ты это знаешь… но вначале ты этого не знал. В первый раз, когда сказал, что поможешь мне, для тебя в этом не было никакой выгоды. Так… почему?

Я делаю паузу.

Потому что точно знаю, почему.

На самом деле, я знаю, в какой именно момент решил помочь ей.

— Я…

Я смотрю на нее.

Она пристально разглядывает меня.

Я отворачиваюсь.

— Не знаю.

— Нет, знаешь, — шепчет она. — Пожалуйста… скажи мне.

Я снова смотрю на нее…

И наконец сдаюсь.

Все из-за ее глаз…

Таких больших и проникновенных…

— Ты говорила о своем отце, — отвечаю я.

Она хмурится.

— Что именно?

— Когда я спросил, почему он отправил тебя в отель.

Она тут же начинает злиться.

— Да, ты сказал, что он продал меня как шлюху.

Я слегка улыбаюсь.

— Ты должна понять, что многие люди, с которыми я сталкиваюсь в этом бизнесе, поступили бы именно так. Но когда я переспросил тебя, ты сказала кое-что другое. Ты помнишь, что?

Она переходит от раздражения к любопытству.

— Нет, что?

— Ты сказала, что не можешь до него дозвониться, и что они собираются переломать ему ноги, поэтому сделала это, чтобы выиграть ему время.

— И что?

— То, как ты это сказала. Я понял, что он тебе действительно небезразличен.

Ее лицо смягчается.

— Я люблю его.

— Я знаю. Несмотря на азартные игры и связь с Cosa Nostra, и все то дерьмо, в которое он тебя втянул… ты все еще любишь его. И я вижу это по твоему лицу.

Она пожимает плечами, смутившись.

— Все любят своих отцов.

— Нет. Это не так.

Бьянка неохотно кивает.

— Ладно… не все, нет.

— Но дело не только в том, что ты его любишь. Дело в том, что ты хотела выиграть для него время.

Она снова хмурится, не понимая, к чему я клоню.

Я продолжаю.

— Я потерял отца неожиданно. Ни с того ни с сего.

Хотя это случилось не так, как я думал.

Старая сицилийка — та самая, которая пыталась застрелить Дарио, убила моего отца. Она злорадствовала по этому поводу перед смертью.

Воспоминания вдруг накатывают на меня.

Я, пятилетний, смотрю на отца, когда он бреется. Он подмигивает мне и мажет немного крема для бритья на нос.

Я в восемь лет смотрю, как он учит Дарио стрелять из пистолета. Я так завидовал тому вниманию, которое папа ему уделял…

Я в тринадцать лет, когда мы воссоединились после нападения боевиков на наш дом. Дарио помог отцу отбиться от нападавших, а мне пришлось бежать с мамой и младшими братьями — как ребенку.

Я был так зол на отца за то, что он оставил Дарио рядом с собой, а меня отослал.

Но потом он обнял меня, крепко прижал к себе и поцеловал в макушку… и вся моя злость исчезла.

Я в семнадцать лет, когда впервые убил человека.

Я вспомнил, как ужасно себя чувствовал… как мне было плохо.

Даже несмотря на то, что выбор был — он или я, и он был тем, кто напал на нашу семью.

Я не мог перестать видеть лицо этого человека… как свет погас в его глазах, когда он умер.

Но после того, как бой был выигран, отец взял мое лицо в свои руки и прошептал: «Спасибо, Адриано. Это не та жизнь, которую я бы выбрал для тебя… но сегодня ты спас свою семью, и я горжусь тобой. Ты ВСЕГДА заставляешь меня гордиться тобой».

И тут я вспоминаю, как всего полгода назад вошел в его спальню…

— Это я нашел его умирающим, — говорю я, и мой голос слегка ломается. — Он был…

Мне приходится на секунду замолчать.

На глаза Бьянки наворачиваются слезы.

Кажется, что у нее разрывается сердце.

— Он лежал на полу… его лицо было красным… я бросился к нему с криком… обнял его, а он смотрел на меня… и пытался что-то сказать, но не мог… и тогда…

Я отворачиваюсь от Бьянки.

Не могу смотреть на нее и продолжать говорить — не могу.

Наконец я беру себя в руки и заканчиваю то, что должен сказать.

— Он потерял сознание, когда я обнимал его… и больше не очнулся. А умер в больнице через несколько часов.