— Едем! — пискнула Фелиция и повозка направилась к доходному дому.

— Рад приветствовать дорогих гостей, — поклонился мужчина в красивой одежде, подойдя к столу. — Меня зовут Балун Сметана. Я местный бард.

Фелиции удалось снять целый этаж, переплатив за спокойствие. В номерах перед лестницей поселили мужчин, сами расположились в тупиковых комнатах. Тётушка собиралась безвылазно торчать в номере, но сначала её уведомили, что отобедать можно только в зале. А потом старуха добралась до порошка, посыпала корень и подобрела. Тело расслабилось, заботы исчезли, мир стал прекрасней. Первые несколько часов после приёма Фелиция сияла смиренностью. В отличие от корневого голода, она не выбирала тех, с кем лебезить. Любезничала со всеми подряд.

Четвёрка гостей города сидела в большом зале со сценой в ожидании обеда.

— Я тоже очень рада, — тётушка подошла и похлопала барда по руке. — Какой миленький.

— Разрешите представиться. Тацит Волиус Штамм. Торговый доверитель. Скажите, вечером будет смотр?

— Конечно, дорогой Тацит Волиус. Приходите на площадь, я обеспечу лучшие места.

— Неужели никто не испугался вчерашнего происшествия?

Бард получил информацию о гостях от восхищённого их щедростью Плантажа и ходящих с утра пересудов о старухе, магией уничтожившей разбойника. Подойдя к столику, Балун на миг растерялся. Ожидаемый им человек прибыл. Мимолётное замешательство не помешало Сметане. Бард вернул улыбку и вошёл в привычное состояние отрешённой блаженности. Поэтому вопрос Тацита не смутил барда.

— А что случилось? — улыбнулся Сметана.

— Города не закрывают просто так, — скрыл осведомлённость Тацит.

— Уверяю, вам не о чем беспокоиться. Обед скоро принесут, а пока прошу меня извинить.

Балун направился к угловому столику. За ним сидела короткостриженая широкоплечая дама, которую иноземцы со спины часто путали с мужчиной. Недружелюбный вид дополняло косоглазие.

— Шанежка, доброго дня. Вы опять к нам? Как ваш локоть?

Повитуха Косая, вчерашним вечером победившая в поединке на боль, вяло ответила.

— Не надейся, Сметана. Буду ходить, пока считаю нужным. А ежели ссору задумал, так можно выйти. Мы привычные.

Женщина закатала рукава мешком сидящего на ней балахона и сжала кулаки, показывая, что готова в честном бою отстоять право на столик в доме увеселений.

— Можно поединком. Второй локоть у меня здоровый.

— Ну что вы, Шанежка, — улыбнулся Балун. — Я просто хотел подарить бутылку молодого вина. Вы не против?

— Неси, — безразлично кивнула женщина.

Повитуха Шанежка Косая. Жена костоправа Давлея, подговорённого Гидоном произнести имя Лукоса Шварца на вчерашнем принятии ванны бароном. Аналогично мужу сурова и беспощадна. Оба предпочитали действовать, а не говорить. Оба тянули казну и хапали, где плохо лежало. Умели дружить с сильными, не забывая давать тумаки слабым. Оквадраченные, скуластые, а Шанежка ещё и косая с рождения. Горожане были уверены, что брак с Давлеем был сговором. Не могут в двух валунах находиться чувства. Порешали, поди, за кружкой настойки, не произнося больше тридцати слов за вечер, да и поженились, соединив капиталы. Какую только чушь не выдумывают сплетники, но в этот раз они не ошиблись.

— Пойдёшь за меня?

— А что у тебя?

— Правочный стол, единственный в городе. Дом у центральной площади и пашня в посаде.

— Прислугу выбираю сама и спим отдельно.

— Договорились. Будешь ещё настойку?

— Нет. Пошли объявим.

Вот и весь диалог, произошедший двадцать лет назад ещё при начинающих свой путь Гидоне с Мортусом и забытом сейчас бароне. Работящая пара, не чуждая прихватить бесхозное и выжать из клиентов максимум, стала не спеша, но уверенно набирать вес. Капиталы росли, уважение множилось. Все смирились, что Шанежка с Давлеем были лишь партнёрами по общему делу, как повитуха родила девочку. В день появления на свет дочки Давлей, по рассказу подмастерья, пустил слезу. Но рассказу не верили — металл не плачет. Шанежка тоже не изменилась. Было два молчаливых валуна, стало три. Дочка пошла в родителей. Плотная, квадратная, хмурые брови и тонкая линия вместо рта. Так и росло их молчаливое семейство вместе с капиталами.

Но год назад дочка внезапно исчезла. Ушла в посад договаривается об аренде пашни, да не вернулась. Шанежка с Давлеем в первый день даже обрадовались. Загуляла, наконец. Выросла девка, а женихов не видать. Супруги надеялись, что кто-нибудь совратит некрасивую девушку, а дальше дело техники. Угрозы, подкуп и молодца насильно женят, отписав хорошее приданное. Но на третий день заволновались. Начали допытывать, но бестолку. Аренду продлила да поехала обратно в город. Говорят, в последний раз её видели в увеселительном доме Балуна, но это не точно. Там народу много, можно и перепутать. С тех пор не нашли.

Неизвестно, как сильно пропажа единственной дочери отразилась на супругах, но с того момента костоправ с повитухой стали ещё молчаливей. А в годовщину исчезновения Шанежка заглянула в увеселительный дом, где если и бывала, то по делу, да и то не чаще, чем раз в пять лет.

— О дочке буду думать. Вино пить. На, — бросила деньги и уселась в дальний угол.

И вот уже несколько суток подряд иногда днём, иногда вечером приходила Шанежка в заведение барда. Сидела грозная, но без скандалов. Люди удивлялись. До исчезновения дочки дерзкая Шанежка часто кидала и принимала поединки. А после, как отрезало. Иноземец, оскорбивший повитуху, был исключением. Перегнул палку и поплатился печёным локтем.

Изменившееся поведение Косой не нравилось Балуну. Он понимал, что повитуха грустит о дочке, но день годовщины давно прошёл, а Косая продолжала угрюмить из своего столика. Когда же угомонится?

Тоска по пропавшей дочке была лишь версией, которую Шанежка Косая не опровергала. На самом деле, жена костоправа пыталась понять, кто убивает людей Гидона. Она вела своё расследование.

Пурелий с воеводой сидели в закутке в ожидании новостей. Труп шорника, убитого Гидоном в порыве гнева, унесли в городской отстойник. В нём хранили тела перед тем, как отправить в посадский крематорий. Отвозили по ночам, но из-за закрытия города покойники вторые сутки тихонько разлагались в специальных нишах. У кого хватало денег и привязанности, тот хоронил близких на кладбище, принося доход единственному на всё баронство каменотёсу надгробий. Даже знать, имея деньги, предпочитала сжигать родственников. Хоронящих близких на кладбище считали людьми сентиментальными, а, значит, слабыми. Поэтому особые привязанности мужчины скрывали.

— Хотел сжечь сына в посаде, да жена с дочками вой закатили, — сетовали зажиточные горожане. — Проще заплатить, чем вопли слушать.

Кто-то понимающе кивал, кто-то кривился. Зато потом горожанин мог тайно посещать могилку любимого сына да беззвучно плакать.

— Давай посмотрим, — Гидон развернул кусок ткани, принесённый стражником. — Ага, понятно.

Труп обезглавленного воеводой юноши успели сжечь до закрытия города. Поэтому пришлось резать ухо скотника, обезвреженного Пурелием.

— Этого хватит?

— Да, — кивнул книгочей, достал пряжку и зачитал сообщение. — Хитрость и глупость. Свидетели готовы, плоть заворожённого достал. Воевода опасен. Мне не доверяет, ждёт вас. Нужно торопиться. Скоро барон начнёт казни, чтобы успокоиться.

Сообщение причиноведу обсудили заранее. Гидон не внёс правок, посчитав, что не нужно вмешиваться в стиль общения Пурелия.

— Раз у нас с тобой полное доверие… доверие? — остановил фразу воевода и посмотрел на книгочея, тот кивнул, — воспользуюсь паузой и схожу к барону.

Гидон хотел добавить «проведаю его толстый бесполезный зад», но не стал. Рано пока. Привяжет мелкого поближе, тогда можно.

— За иноземцами-то следят?

— А как же! Наш человек всегда рядом, — развел руки в стороны воевода. — Когда Шварц ответит, мигом к дому наместника.

Менее чем через час обеспокоенный Пурелий стоял у входа в дом барона. Резная массивная дверь с рисунком ожерелья из хвои, символизирующим королевское благословение Бадьяру Широкому, открылась.