Истинных патриотов морского дела и морской славы не могли обмануть ни торжество в день столетия Санкт-Петербурга, когда стопушечный линейный корабль «Гавриил» встал у памятника Петру I, имея на борту петровский «ботик», «дедушку русского флота», с четырьмя ветеранами в почетном карауле, ни редкие посещения царем Кронштадта или Архангельска, с соответствующими смотрами, парадами, салютами и молебнами.

Двуличие императора сказалось и в выборе руководителей морских сил империи.

Управляющий морским министерством Николай Семенович Мордвинов, вельможа, человек замечательный, пережил времена Екатерины, Павла, Александра, а позднее и Николая, сохранив достоинство и самостоятельность в суждениях. В энергии ему нельзя было отказать, в военном патриотизме тоже. Это был человек, преданный идее сильного российского флота, человек, «сиявший», по словам Пушкина, «доблестью и славой и наукой».

Но даже этот «исполин Екатерины славных дней», как называл его Рылеев, оказался бессильным в борьбе с таким недругом флота, как граф Воронцов, во всем подпевавший Александру. И Мордвинов подал в отставку после «ста одиннадцати дней» бесплодной борьбы с придворной камарильей.

Сменил Мордвинова Павел Васильевич Чичагов, человек сильного характера и недюжинного ума. По иронии судьбы, Чичаговых преследовали неудачи. Отец, Василий Яковлевич, прославился тем, что выпустил шведский флот, заблокированный в Выборгской бухте, а сын упустил остатки наполеоновской армии при переправе через Березину, за что и был осмеян Крыловым.

Вынужденный расстаться с Чичаговым, Александр не нашел на его место никого лучше, чем маркиза де Траверсе, французского эмигранта, на взгляд которого русский флот нужен был разве только для парадов. Маркиз соглашался с Александром, что огромная континентальная могучая Россия не нуждается во флоте. Даже судьба Наполеона в устах маркиза становилась доказательством этого положения. До тех пор, пока «Великая армия» не потерпела крушения на полях России, Наполеон был хозяином Европы вопреки господству английского флота на морях. Маркиз был добр, вежлив, внимателен, весел, отменно остроумен. С ним легко было ладить. Он покровительствовал начинаниям, которые не требовали ни крупных затрат, ни особого риска. Александра и его приближенных устраивала такая фигура. Но флотскую молодежь, знавшую о недавних славных днях российского флота, не могли удовлетворить редкие выходы русских кораблей за пределы Балтики. Единственной отдушиной оставались кругосветные походы, когда на небольших судах отважные мореходы совершали плавания по Тихому и Ледовитому океанам.

Всего сорок девять судов вышли из портов Балтийского моря в океан за время царствования Александра. Два корабля в год!.. А Невская губа Финского залива при маркизе де Траверсе приобрела у моряков презрительное прозвище «Маркизова лужа».

Балтийское море стало тесной клеткой для русского флота и русской славы.

Казалось, ничья воля не в силах изменить ход вещей. И нужно было много энергии, спокойной силы, уверенности в себе, чтобы в этой обстановке серьезно думать о какой-то плодотворной деятельности, направленной к возрождению русского флота.

Головнину не потребовалось много времени, чтобы узнать и понять обстановку. Она не радовала морехода. Назревал соблазн уйти в тень, устраниться, заняться обширными материалами кругосветных походов. Соблазн был велик. Удалиться в рязанскую усадьбу, пером воскрешать все виденное и пережитое за годы странствий. Сколько переживаний хранила цепкая память.

Слух о таких намерениях Василия Михайловича дошел до молодых офицеров корпуса и петербургских знакомых. Молодые лейтенанты разводили руками: «У кого же нам учиться морскому делу?»

У Сульменевых, где Василий Михайлович бывал запросто, его спросили — верны ли слухи об уходе в отставку? Головнин долго не отвечал собеседникам. Потом лаконично заметил:

— А если и так? 

Такой ответ вызвал взрыв протестующих голосов: «На вас так надеялись! Никто на это не согласится!»

Сам Сульменев — генерал-аудитор флота — увел Василия Михайловича в угловую гостиную, освещенную китайскими фонарями, и, усадив гостя в глубокое кресло, долго молчал, а затем положил ему руку на колено — это был его излюбленный жест и одновременно знак того, что разговор будет серьезным.

— Хорошо ли вы знакомы с делами нашего военного флота?

Головнин молчал.

— Не сомневаюсь, — продолжал его собеседник,— что вы, как человек умный и наблюдательный, а к тому же помощник начальника единственного морского училища, многое усмотрели и поняли. Но знакомо ли вам истинное отношение государя к делам морским и морскому могуществу нашей державы?

— Слухи кое-какие доходят. И то, что я вижу, заставляет насторожиться и нередко, сознаюсь... недоумевать.

— Вы, разумеется, понимаете, что после походов «Дианы» и «Камчатки» вы на виду, и ваше назначение в корпус только временное. Люди, близкие ко двору, считают, что вам вскоре предложат стать во главе строительства флота. Кому, как не вам, знакомо все лучшее на флотах морских держав? Их сильные и слабые стороны. Ваша популярность на флоте среди молодежи...

— И потому меня хотят упрятать в нестроевые? — вырвалось у Головнина с горечью.

— Ну, зачем же так! — развел руками Сульменев.— По тону вашему чувствую, что попал в точку.

— Ну, согласимся пока на том, что где-то недалеко от точки.

— Так-то лучше. Пусть уж без лукавого.

Оба собеседника мрачно усмехнулись.

— Покладистым быть не сумею.

— И не надо. Но и лезть на рожон тоже не следует. Позвольте мне рассказать, чем заслужил в свое время доверенность государя Павел Васильевич Чичагов.

— Прошу вас.

— В восемьсот первом году, вступив на престол, молодой царь посетил Кронштадтскую крепость и порт. Встреча была устроена самая восторженная. Флаги, гром пушек, приветствия. Матросы, разбегаясь по реям, кричали «ура». Словом, в грязь лицом не ударили. И государю оставалось только благодарить адмиралов и прочих кронштадтских чинов. Чичагов скептически слушал это и громко заявил: «Попробовал бы Александр Павлович заглянуть туда, где семьдесят пять лет не ступала нога ни одного из монархов, он увидел бы совсем иное». До государя дошли эти слова. Он пожелал еще раз посетить Кронштадт, но на этот раз в сопровождении Чичагова. Проводник показал себя в полной мере. Он водил царя по таким трущобам и закоулкам, где и пройти-то было трудно, — по гнилым лестницам и покосившимся, утопающим в грязи набережным. Босые, с засученными до колен брюками матросы на себе таскали здесь многопудовые бревна. В заключение Чичагов провел императора мимо приземистых домиков с выбитыми стеклами в «здание палы», где ждали своей очереди корабли, предназначенные на слом и сожжение. Вести монарха дальше не рискнул и отважный Чичагов. Для изнеженного Александра и этого было достаточно...

— Слышал я что-то подобное, — сказал Головнин.— Думал, анекдот.

— Si non ё vero ё ben trovato![1] — сказал, улыбаясь, Сульменев. — Говорят, что Чичагов с тех пор пребывал неизменно в милости и доверии у Александра.

Собеседники помолчали.

— Александр лукав, — продолжал после паузы Сульменев. — Лукав и труслив. И ведь у царей всегда в запасе проверенный прием — опала!

В глазах Василия Михайловича появилась скука.

— Куда как мне это противно!

Сульменев встревожился:

— Не вздумайте считать, что я вам предлагаю нечестную игру или хотя бы сдачу каких-то позиций.

Головнин поднял на собеседника глаза, в которых ясно читался вопрос.

— Думаю, вам остается играть ва-банк! Ставьте условия. Но ставьте их так, чтобы управляющий министерством не мог увидеть в них урона своему престижу. Дворцовый и чиновничий язык многообразен и тонок.

— Вот уж я не мастер!