Головнин молча ждал продолжения.

— Не кажется ли тебе, мой друг, что, пока мы с тобой бороздили моря, здесь, на Неве, не все оставалось неизменным?

— Годы есть годы... Прошел большой срок. Произошли перемены, и ты их чувствуешь...

— Но... загляни в Кронштадт! Это огромное кладбище российского флота! Я в ужасе. Я просто не понимаю.

— Поживешь подольше — поймешь.

Рикорд вскочил и резко зашагал по большому полупустому кабинету.

— Аракчеев! — воскликнул он с раздражением.— И это после Петра Великого! Этот солдафон отдает приказы именем монарха... Внутренние заболевания опаснее и труднее наружных...

— Помнишь Китайское море? — тихо спросил Головнин.— Духота навалилась подушкой. Все, кажется, отдашь за глоток свежего воздуха. Но его нет. Неоткуда ему взяться. Затоскуешь по хорошему тайфуну, по буре, по шторму.

Оба замолчали. Потом Головнин продолжал медленно и тихо:

— Вернувшись из второго похода, я все писал. Исписал горы бумаги. В адмиралтействе смотрели на меня и уважительно, и снисходительно. Дескать, чего в нем больше — морехода или писателя? Не думай, я не был наивен. Но опускать руки я не собирался и не собираюсь.

— Завидую твоей настойчивости.

— Да, тихая упорная настойчивость это не в твоем стиле. И тем не менее... Я вспоминаю твою борьбу за мое освобождение, твои три тысячи верст по льдам и сугробам на собачьих упряжках, верхом на некованых оленях...

— Ты хочешь сказать, что мне и здесь...

— Совершенно верно, мой друг! В нашем положении не остается выбора. Либо опуститься в тину, либо бороться... Нам есть за что бороться. Я засыпаю, просыпаюсь и все вижу перед собой освещенное восходом море и бесконечный строй фрегатов, корветов и линейных кораблей. И русский флаг!

— Иногда ты становишься поэтом.

— Заражаюсь от пылкого итальянца.

— Нам надо работать всегда вместе.

— Но ведь мы и так рядом.

— Рядом, мой друг, плечом к плечу!

— А как настроение в твоем экипаже?

— Два полюса, — после раздумья ответил Рикорд. — Застой втянул многих. Пьют, играют, бездельничают. Этих, пожалуй, большинство... Другие живут нервами. Возмущаются. Некоторые уходят с флота. А впрочем, судить не берусь. Еще мало знаю.

— Рекомендую подбирать людей не спеша.

— Вот ты говоришь — не спеша. Я согласен. Но молодежь... Она нетерпелива... Будет ли она выжидать?..

— Поспешность всегда вредна. Но почему ты так говоришь?

— Я пока не хотел говорить. Все это еще... — Рикорд развел руками.

— Генералы, вы закончили свой совет? — ворвались в кабинет жёны. — Пора за стол!

— Необычный случай, Василий Михайлович, жены закончили дела раньше нас!

— Положим, мы еще не кончили. После обеда вы пойдете курить, а мы продолжим.

— Видишь, Петр Иванович, даже дамы считают необходимым делать все во благовремении.

С вечера и всю ночь дуло порывами. Было слышно, как на Неве бурлили волны, перехлестывая брызгами и пеной через парапет. На мостовых уже стояли лужи. Ветер придавал им вид неспокойный и необычный.

Утром Евдокия Степановна, как всегда деятельная, старалась не шуметь. Она успела осторожно заглянуть в кабинет и, увидев, что муж углубился в бумаги, решила его не беспокоить: из адмиралтейства курьеров не было, можно было надеяться, что в такую погоду Василий Михайлович задержится дома.

Но ее надеждам не суждено было исполниться. Еще до утреннего чая к ней торопливо вбежала горничная и тревожным шепотом сообщила:

— Барыня, вода!

— Какая вода?

— По двору все залило. Дрова из подвалов вынесло...

— Что ты мелешь? — рассердилась Евдокия Степановна. — Как это дрова вынесло?

— А вы в окошко выгляните.

Евдокия Степановна отдернула тяжелую занавеску, выглянула на двор и, забыв, что еще в пеньюаре, вбежала в кабинет:

— Василий Михайлович! Ты видел? — Но тут же осеклась.

Головнин стоял у окошка и смотрел на улицу.

— Дуня, детей надо наверх! А где Феопемпт? Конечно, у Завалишина. Пусть кучер скачет, пока есть возможность, в адмиралтейство. Надо вызвать шлюпку.

— Василий Михайлович, что же это делается?

— Наводнение. Это такое бедствие!.. Корабли, недостроенные корпуса, лодки, все может унести в море!

Вода во дворе поднималась все выше, подбираясь к окнам. Ветер порывами хлестал в стекла. Прислуга и денщик Григорьев поспешно, кое-как хватая, несли вещи наверх. Сам Головнин в библиотеке освобождал от книг нижние полки. Забыли о завтраке, о чае. Наверху истошно плакал ребенок.

Григорьев успел немного успокоиться, и голос его раздавался увереннее. Он велел горничным одежду носить на чердак, а мелкие вещи класть на столы, шкапы и даже на верх печей. Так дело пошло скорее.

К Головнину пришли какие-то матросы. Подвернув брюки, они побрели обратно по колено в воде. За ними пришли другие. Что-то докладывали и уходили. Наконец с трудом вошла во двор адмиралтейская шлюпка, и Василий Михайлович надел шинель и высокие сапоги.

Евдокия Степановна не удерживала мужа. Она понимала, что он всем сердцем там, где подвергаются опасности плоды его трудов.

— Я пришлю вам лодку и людей, — сказал он, целуя жену. — Будь мужественна!

— О себе сообщай, — взмолилась она.

— Хорошо, хорошо! Не век же это будет продолжаться.

Головнин вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Растерянная Евдокия Степановна осталась в передней. Судьба мужа не зависела от ее забот. Мысли ее обратились к брату Феопемпту, который после возвращения из плавания снова жил с ними. Она вспомнила, что он собирался к жившему поблизости, тоже только что вернувшемуся из двухлетнего похода лейтенанту Завалишину.

— Григорьев, — позвала она. — Надо послать вестового к Завалишину. Там ли Феопемпт? Да поскорее, пожалуйста.

Через полчаса вестовой вернулся.

— Думал, не вернусь, — докладывал он. — Такое на улице!..

— Ладно... Расскажешь. А где брат?

— Их нет. Они ушли в адмиралтейство.

— Как ушли? По воде? Пешком?

— Так точно.

Евдокия Степановна только развела руками. Но и в собственном доме дел было тьма. Она носилась по лестницам, спасала платье, обувь, посуду, эти тысячи мелочей, составляющих хозяйство, незаметных в обычное время и неудобных, ломких, бьющихся в часы переполоха. И только после полудня, когда стало ясно, что подъем воды на Неве прекратился, пришла в себя.

И тут мысли ее вновь обратились к мужу.

— Григорьев, лодка у нас есть?

— Так точно. Генерал прислали.

— И гребцы есть?

— А как же.

— Ты останешься дома, а я поеду.

— Куда вы поедете?

— В адмиралтейство. Не могу я так. Собери пакет с едой. Бутылку с кофе.

Григорьев стоял истуканом и только смотрел на барыню.

— Скорей же, пожалуйста!

— Никуды вы не поедете. Да если я вас отпущу, генерал... не знаю, что со мной сделает.

Евдокия Степановна прикрикнула:

— Делай, что приказано!

Она смотрела на него с гневом. Григорьев стоял неподвижно под ее вдруг засверкавшим взором.

— Хорошо, — наконец сказала генеральша. Голос ее срывался, руки дрожали. — Обойдусь без тебя. — Она рванулась к лестнице на кухню.

Григорьев преградил ей дорогу:

— Ладно уж. Только я сам с вами поеду. Посмотрю пойду лодку. Постелить что-то надо. А вы извольте тепло одеться. Зима небось. Даром что нет снега.

Горничная Саша испуганными глазами смотрела на барыню, часто крестясь и что-то пришептывая.

— А ты что? — напустилась на нее Евдокия Степановна.

— Барыня, не ездите, — залопотала Саша. — Потонете. Монашка говорила.

— Какая монашка?

— Что на Спаса приходила. Говорила, бог прогневался на город — быть ему пусту.

Евдокия Степановна сердито оборвала девушку, но, помолчав немного, уже спокойно сказала:

— Ты это при генерале не вздумай сказать, если не хочешь заработать на орехи. — И стала смотреть в окно. — Господи, что вокруг делается! Чья-то лодка набита людьми. И старики и дети. И куда они едут? И раздетые... Они же простудятся. Маша, Саша, давайте что лишнее! Одежду... Несите в лодку. И хлеба, мяса, что есть...