— Какой ужас! — прошептал кто-то из слушателей.

— И вот, — продолжал Матюшкин, — на моих глазах случилась беда. Какая-то женщина в поисках питательных кореньев перешла реку. Передовой олень увидел ее, шарахнулся в сторону. За ним пошло и исчезло все стадо. Охотники были в отчаянии. Женщины рыдали, рвали на себе одежду, волосы: их ждал голод... Мучительная, медленно надвигающаяся гибель.

— Почему же они не переменят место, не перейдут к югу?

— Они привыкли жить оленьим промыслом. Они не знают другого, не знают, что делается в других местах. Их никто не просвещает. Некоторые племена вырождаются. Исчезли вовсе племена омоков и юкагиров. Голод, болезни, оспа грозят ламутам, тунгусам... А теперь к ним занесли еще и сифилис. Одно из преданий говорит, что по берегам могучей реки Колымы жило многочисленное племя, что в ночь на небе не бывает столько звезд, сколько горело огней омокского племени. Но под натиском пришельцев они покинули долину родной реки и ушли. А куда — неизвестно.

— А где ты потерял палец? — спросил Яковлев.

— Ну, это просто. Это еще в тысяча восемьсот двадцать первом году летом я шел на ялике в устье Колымы. В ялике с нами были ездовые собаки. Ялик шел к берегу. Собаки решили, что пора им на землю, и бросились в воду. Ремни резко натянулись, и лодка накренилась, черпая воду. Матрос не знал, что делать. А я схватил топор и в спешке, обрубив ремни, прихватил и палец. Потом была гангрена, но, к счастью, обошлось.

— Ты так рассказываешь, как будто это обычный случай... Вы тогда не перевернулись?

— Нет. Но купаться приходилось не раз, и не только летом, а и в ледяной воде, зимой. Нет коварней реки Индигирки. На ней то и дело случалась беда. Если не мель, так камень. То греби, то табань! Глядишь, проломлено дно. Надо выгружать все, чинить карбас, нагружать сызнова и сызнова вперед.

— Я все же не пойму: где и когда вы отдыхали? Я смотрел твою карту. Тайга, горы, это еще туда-сюда, а вот болото, тундра, наконец, льды. Ваша экспедиция прошла тысячи верст. — Кюхельбекер смотрел на Федора третьего испытующе. Он верил в себя, в свою способность перенести ради идеи многое, отказаться от всех благ, совершить подвиги, но побеждать природу!..

Матюшкина не смутила его недоуменная реплика. Увлекшись воспоминаниями, он сейчас был не в Москве, в натопленной квартире, за столом, уставленным напитками, а там... Он вспомнил охотника-юкагира, который после удачной охоты убежденно говорил, что сам царь, питается только оленьими языками и сахаром...

С улыбкой, совсем не соответствовавшей воспоминаниям, Матюшкин продолжал рассказ о том, как, прибыв в город Нижне-Колымск — исходный пункт экспедиции, он, вопреки ожиданиям, не нашел никаких запасов — ни рыбешки, ни бревна, ни ездовой собаки.

— Разве вы не получили указаний из столицы от иркутского генерал-губернатора? — спросил он исправника.

Исправник и не думал лукавить.

— Все было. Все получил. Но разве я мог хоть на минуту допустить, что флотские офицеры действительно прибудут сюда, на край света!

— И вы ничего не заготовили?

— Как видите.

— Как же вы вышли из положения? — спросил «паяс».

Матюшкин молчал... Как рассказать им, живущим в тепле и с прислугой, что он тогда переживал и какую деятельность он развил в этом заполярном городишке, каким тоном он разговаривал с местным начальством, как выпроваживал в «три шеи» посетителей, как местные чиновники бегали от него на улице. Как чиновничьи жены боялись этого бешеного начальника со столичными бумагами.

Матюшкин развел руками и спокойно сказал:

— К приезду Врангеля и других членов экспедиции все было в порядке. Врангель так и не узнал, что, прибудь он на две недели раньше, сидел бы на сухарях и воде из талого снега.

— А ты, значит, сидел?

Матюшкин кивнул головой. Воспоминание было не из приятных.

— Хуже всего было на торосах. Как не поломали ноги — один бог знает. Согреться негде. Еды нет. Под тобой океан, а воды нет, лед сосали.

— И ты говоришь, неделями так? — спросил Елович.

— Пятьдесят пять дней всего были на льдах в море.

Вино и тепло московского дома разнеживают. Но неугомонный Кюхельбекер требует:

— Расскажи все же, что вы там искали? Ради чего приняли труды и совершали подвиги?

— Мы должны были обследовать северо-восточные берега Сибири. Мы прошли от Индигирки до Колючинской губы, побывали на Медвежьих островах. Нанесли все это на карту.

— Значит, вы шли и по морю, как по земле. И сколько же вы так прошли?

— Многие сотни верст.

— Без жилья в адский холод?

Матюшкин молча кивал головой.

— Так вы же герои! Как же вас отметили?

— Врангель получил чин капитан-лейтенанта, Владимира четвертой степени. Да еще деньгами...

— А ты?

Матюшкин смущенно молчал. Он и сам не знал — получит ли он чин лейтенанта...

— Да уж этот адмирал де Траверсе! — рассердился Вильгельм. — Три с лишним года такой жизни...

— Не жизни, а подвига! — хмурился Пущин.

— На извозчике по вьюжной Москве проехать — и то потом надо отогреваться.

— Человек не собака, все выдержит, — мрачно шутил «паяс».

— А как у тебя с бароном? Ладили?

— Было по-всякому.

— Впрочем, с тобой всякий поладит. Добр ты, Матюша!

Матюшкин улыбнулся, вновь вспомнив, как таскал и гонял исправника...

Расходились, разъезжались на заре. Зимние морозы прошли, но утренники давали себя знать. Снег хрустел под ногами. Меховые воротники пришлось поднять — закрыть уши.

Матюшкин и Яковлев, чтобы освежиться после ночного сидения, пошли проводить друзей.

Пущин, шагавший молча, вдруг остановился и сказал, медленно и трудно роняя слова:

— Разбередил ты мне душу, Федор! Не заснуть уже сегодня. Все думаю об этом крае, о котором ты рассказывал. Сибирь — слово-то какое... Круглое, холодное и точно бы тронутое алым.

— Эх, Иван! — Федор взял друга за плечо. — Не видел ты зарю сибирскую. Тут такой не бывает. Три четверти горизонта пылает. И знаете, друзья, цветы сибирские не пахнут, но их лепестки горят словно отблеск этой зари.

— Ну ты, Федор, разошелся. Никогда тебя таким не знал, — улыбнулся Иван Пущин. — А впрочем, хорошо ли мы знаем друг друга?..

Высокий, угловатый Кюхельбекер дружески и сочувственно смотрел сверху вниз на друзей. Такие встречи бывали теперь не часто. Но в памяти они сольются с воспоминаниями о лицейских садах, о юной чистой дружбе. Что готовит им жизнь дальше?..

Разошлись, крепко пожав друг другу руки.

Федора ждала Невская столица.

Завалишин пришел через час-другой после обеда. Евдокии Степановне показалось — он чем-то озабочен.

— Что-нибудь случилось? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.

— От вас ничего не скроешь, — кисло улыбнулся Дмитрий Иринархович. — Случилось... Вот пришел проститься.

— Надолго?

— Не знаю точно...

— Опять кругом света?

Завалишин рассмеялся:

— Для вас, уважаемая Евдокия Степановна, кругосветное путешествие стало чем-то вроде загородной прогулки. Нет, теперь я на Волгу.

Услышав голос друга, в комнату вошел Феопемпт.

— Все-таки решил ехать?

— Решил ехать. Дисциплина у нас, сам знаешь... — продолжал он, понизив голос и отводя Феопемпта в дальний угол комнаты. — Не мне же показывать образец неповиновения. Задание почетное... Что мы знаем о настроениях в провинции? Ровным счетом ничего. И такая поездка, как моя, в отдаленную губернию — это свежий ветер, а может быть и больше.

— Ну, ты им покажешь штормовую погоду! — Во взгляде Феопемпта возбуждение, юношеский восторг.  Как жаль, что мне нельзя с тобой!

— Почему нельзя? Хочешь, возьму с собой?! — воскликнул Дмитрий Иринархович и похлопал Феопемпта по плечу. — Если это серьезно...

— Нет, нет! — заторопилась Евдокия Степановна.— Пожалуйста, Дмитрий Иринархович, не соблазняйте его никакими поездками. За вами он, известно, куда угодно...