В громких командах офицеров корпуса, в движениях кадетов, служителей появилась особая серьезность и живость. Старшие кадеты перебрасывались торопливыми вопросами, лаконичными ответами. Что-то новое вошло в размеренную, расписанную по часам жизнь корпуса.

Неизвестно кем занесенный, пронесся слушок: кадетов старшего курса возьмут на боевые корабли, в поход против шведов. Скептики пожимали плечами:

— Сомнительно! Ну, а если и так? Нас для того и готовят, чтобы мы служили на флоте.

— Да нет, — возражали энтузиасты, — это не на ученье, а сразу на корабли и в бой.

Война со шведами идет уже два года. Шведов били и еще будут бить. Но чтобы до производства в гардемарины, сразу на флот и в бой, — такого еще не бывало...

Ночью поздно не засыпали, ворочались в постелях. Перешептывались. Иные храбрились: давно пора разобрать по кораблям проучившихся два года. За лишние несколько недель много знаний не накопишь.

Под утро все забывались крепким сном молодости. По сигналу горна с трудом раскрывали глаза, и первым вопросом было:

— Что нового?

Слушок оправдался. После молитвы и завтрака тут же в столовой прочли списки. О себе Головнин услышал: назначен «за мичмана» на линейный корабль «Не тронь меня».

Гардемарин Федор Веселаго, на два года старше Головнина, подошел к нему, милостиво и как-то встревожено положил руку на плечо, заглянул в глаза и спросил:

— Ну как? Волнительно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я тоже на «Не тронь меня». Держись вместе. Еще с нами Петр Хаминов и двое старших. Знаешь, наверное?

Головнину льстило: старшие и уже год как гардемарины принимают его в свой круг.

Корпусные офицеры собрали назначенных на корабли сперва в зале, потом вывели на набережную перед зданием корпуса и после взволнованной речи старшего офицера строем повели в порт.

И вот перед ними у стенки «Не тронь меня», большой, заслуженный корабль, побывавший во многих боях.

Молодых людей, назначенных на корабль, принял старший офицер капитан-лейтенант Иван Иванович Экин, служивший на российском флоте с 1783 года. Он указал каждому его обязанности и до вечера отпустил всех в город.

Головнин лучше других владел английским языком, и старший офицер сказал:

— На походе и в бою будешь переводчиком при командире корабля капитане Треверене. Он плохо владеет русским языком.

Шестого мая за отсутствием ветра началось верпование корабля. С баркаса забрасывали вперед верп и подтягивали к нему парусное судно. Так, передвигаясь вперед, «Не тронь меня» к вечеру вышел на Большой Кронштадтский рейд.

С высокой палубы Головнин с интересом разглядывал обширный порт. Кроме «Не тронь меня», еще несколько линейных кораблей и фрегатов готовилось к походу.

Голоса вахтенных, боцманские дудки, стук топоров, скрип деревянных частей, шорох якорных канатов — многоголосье разнообразных звуков. Между кораблями по мелкой волне носились на веслах и под парусами командирские шлюпки. На баркасах подвозили бочки с солониной, аккуратные бочонки с водой, клетки с живой птицей, корзины, чемоданы с личными вещами офицеров. Иногда на легких весельных лодках к бортам кораблей и фрегатов подъезжали жены и родственники офицеров, уходивших в поход.

Когда Головнин явился к капитану Треверену, тот сразу заговорил с ним по-английски. Он расспросил Головнина о семье. Потом сказал, что освобождает его от несения вахты и только требует, чтобы «за мичмана» всегда был при нем на палубе, в особенности во время боя.

— Место, где я нахожусь во время сражения и даже абордажа, не самое спокойное, но надеюсь, у вас, молодой человек, хватит мужества.

— Вам, сэр, не придется упрекнуть меня в трусости.

Треверену захотелось погладить по голове этого юношу, но, вспомнив, что перед ним «за мичмана», почти офицер, он положил ему руку на плечо и со всей доступной ему мягкостью в голосе сказал:

— До утра вы свободны.

Жесток бой на море.

Море не сулит бойцам ни защиты, ни убежища.

Оно само по себе — огромная равнодушная могила.Море способно свести на нет все успехи, положить предел нечеловеческим усилиям, броском стихийных сил сорвать уже добытую победу.

Боевой корабль — это большая плавучая батарея, качающаяся на волне. Но волна ломает все расчеты артиллеристов: взлетают и проваливаются неуклюжие орудия, взлетает и проваливается цель.

К цели надо подойти как можно ближе... Ближе, еще ближе. Надо дать залп первым. И этот первый залп должен быть точным. Нужна выдержка, спокойствие. Спокойствие в аду.

Каждый капитан хотел бы первым же залпом вымести огненным шквалом палубу противника, продырявить ему борта или обрушить мачты со всем сложным парусным хозяйством... Паруса — это мускулы корабля, его двигатель, вместе с рулем — направляющая сила. Корабль без парусов — жалкая, неуклюжая посудина. Паруса — крупная, хорошо видимая цель. Но стрелять по парусам надо умело и точно. Поспешив, можно отправить весь залп в небеса.

Деревянные плавучие крепости набиты порохом. Вызвать у противника пожар и сохранить в безопасности собственную крюйт-камеру — вот искусство, вот удача, о которой мечтают и молят небеса и та, и другая сторона.

Морской бой краток и решителен. Экипаж начавшего бой корабля весь в порыве. Некогда раздумывать, некогда бояться, некуда бежать...

Слаженность экипажа в бою приобретает силу неразрывных цепей. И храбрец, и трус стоят перед одной судьбой — либо гибель неприятеля и победа, либо собственная гибель, когда не останется и секунды на последнюю молитву, на крик отчаяния.

Самое страшное в морском бою — пожар. Вода и огонь — что может быть страшнее их объятий. А если огонь доберется до крюйт-камеры... Взрыв!.. Корабль раскрывается жерлом невиданной пушки. Огненный смерч, стометровый веер огня и осколков. Доски, обломки матч, обрывки парусов — все летит в небеса, чтобы черным мусором вернуться на то место, где только что горделиво красовался на волнах увенчанный парусами стройный корабль. Среди этих обломков живые и полуживые люди пытаются удержаться на воде.

Моряки зовут «Не тронь меня» старой посудиной, изощряются в остроумии по поводу его неуклюжего названия. Но все же это грозный линейный корабль. На нем шестьдесят шесть орудий. Василию Головнину он кажется самым лучшим кораблем на свете, а Треверен — самым опытным и храбрым капитаном.

Вечереет. Море спокойно, паруса убраны. Треверен не уходит со шканцев, он то и дело берет у сигнальщика подзорную трубу, кладет ее на плечо матроса и вглядывается в морскую даль. Северная ночь все короче, и спасительная тьма не дает, как прежде, отдыха обоим флотам — и русскому, и шведскому.

На флагманском стопушечном корабле «Иоанн Креститель» командующий флотом адмирал Круз собирал командиров парусных судов и галер. Отправляясь туда, Треверен брал с собой Головнина. Он был доволен своим «за мичмана» и все чаще беседовал с ним.

Двадцатого мая флот Круза перешел к мысу Стирсудден.

Здесь стали ждать ревельскую эскадру Чичагова, которая, соединившись с зимовавшей в Копенгагене эскадрой Козлянинова, представляла собой основную силу русских на Балтийском море.

Треверен внимательно присматривался к Головнину. Что-то было в этом молодом человеке, возбуждавшее интерес англичанина. В глазах юноши всегда можно было уловить особое внимание ко всему новому, но еще больше поражала англичанина настойчивость, с которой он добивался ясности в любом вопросе.

Вовсе не сентиментальный человек, капитан почувствовал в своем сердце что-то вроде приязни к этому серьезному, толковому юному моряку.

— Вы думаете посвятить себя морской службе?

Вопрос удивил Василия. Это же само собой разумелось.

— О да! — сказал он убежденно.