В путах толстых и тончайших веревок брошенные на землю пленники не в силах были шевельнуться. Руки и ноги затекли. Тяжело было дышать. Не зная языка, моряки не могли даже протестовать.

Не меньше физических мучений Головнина терзала мысль, что он виноват в случившемся. Все делалось так, как находил нужным он, командир шлюпа, облеченный по уставу российского флота самыми высокими полномочиями. Его обманули. Но разве он вправе был игнорировать возможность обмана и рисковать не только своей, но и чужими жизнями?

Рикорд не мог упрекнуть своего друга и командира в легкомыслии. Он, как и Головнин, полагал, что японцы, убедившись в миролюбии русских, поведут себя как добрые соседи.

Когда в крепости раздались выстрелы и крики, Рикорда охватила тревога. «Диана» мгновенно была приведена в боевую готовность. Что могло произойти? Случайная ссора? Но такой уравновешенный, собранный человек, как Головнин, не мог допустить оплошность. Тогда в чем дело?

Когда же из крепости с криками, с беспорядочной пальбой высыпала несметная толпа вооруженных японцев и курильцев, Рикорд понял, что Головнин и его товарищи попали в заранее подготовленную ловушку.

Что именно творится в крепости, разобрать было трудно. Но что там произошла схватка — было ясно. Рикорд видел в трубу, как группа курильцев тащила кого-то из русских; других, по-видимому, схватили в крепости.

На плечи Рикорда упал тяжелый груз ответственности и за престиж Российского государства, и за судно, и за команду, и за все собранные экспедицией материалы, карты, коллекции, судовой журнал с описанием пути «Дианы» — за все результаты исследований и наблюдений в течение нескольких лет.

У Рикорда не было недостатка в смелости, что он доказывал не раз. Но небольшой экипаж «Дианы» не мог высадить десант, способный силой вырвать товарищей из рук сотен вооруженных японцев и курильцев.

Рикорд собрал в каюте Головнина всех офицеров и обсудил с ними положение. Высказывания были единодушны. Наличных сил было недостаточно для нападения на крепость. Это была бы неоправданная авантюра с самыми печальными последствиями. Разумнее было идти за помощью в Охотск.

Офицеры «Дианы» написали трогательное письмо Головнину и его товарищам по несчастью. Вещи захваченных в плен переправили на берег у деревушки, где брали воду. Рикорд написал японцам, что он не допускает мысли о возможности расправы с русскими моряками. «Диана» покинула бухту Кунашира, которую назвали «Бухтой Измены».

Под многочисленным конвоем русских повели куда-то в глубь Кунашира. Через переводчика им сказали:

— Через восемь-десять дней мы придем в Матсмай, где живет губернатор. Там пленников развяжут и позволят написать заявления на имя высших властей. В столице рассмотрят заявления, и тогда моряков отпустят в Россию.

Плохо верилось этим успокоительным словам, но все же настроение пленников улучшилось.

День за днем двигался длинный медлительный кортеж пленников, сопровождаемых двумя сотнями конвоиров.

Измученные, истощенные, с гноящимися ранами на руках и ногах от туго натянутых тонких веревок и укусов насекомых, пленники, даже развязанные, не в силах были бы ни бежать, ни бороться с вооруженным конвоем. Но японцы, чтобы не развязывать русских, предпочитали нести их на руках, в особых носилках, обтянутых рогожами.

Пленники и охрана проходили многочисленные деревушки, переходили реки, на лодках и плотах переплывали озера. По дороге менялись конвоиры. Каждая деревня выделяла новых проводников с красными палками. Жители с любопытством рассматривали невиданных чужеземцев.

Шли дни. Позади оставались десятки верст. Живописная страна открывалась глазам пленников. Журчали падающие со скал ручейки. Качали вершинами тревожимые морскими ветрами кривые японские сосны.

Деревушки японских рыбаков принимали путников под кровлю бамбуковых хижин. Женщины и старики с разрешения охраны поили русских горьким чаем и угощали рисом. День ото дня сопровождавшие пленников люди, в том числе и конвоиры, делались снисходительнее. Путы становились мягче, и количество их значительно уменьшилось. Но оставалась мучительная усталость, а для Головнина еще и муки самообвинений. Терпеливый, внутренне собранный, он подавал пример выдержки и Муру, и Хлебникову, и даже силачам матросам. На привалах он старался поддержать в товарищах по плену дух мужества и надежды.

Немного говоривший по-русски конвоир Гонзо сообщил Головнину, что ведут их в город Хакодате. Там с русских снимут веревки, будут содержать очень хорошо.

Открытое лицо, улыбающиеся глаза молодого японца внушали доверие. Но как же быть с окровавленными узлами тонких, режущих пут, с этим варварским обычаем вязать человека так, что он не может даже есть и вынужден принимать пищу из рук конвоира?

Гонзо уверял, что это чисто японский обычай. Вяжут чиновников, заподозренных в проступках, вяжут наказанных за леность и проказы школьников, провинившихся солдат и матросов.

Число чиновников, сопровождающих пленников, все увеличивалось. К ним присоединился представитель местного князя — важного самурая. Особый воин носил перед ним копье с лошадиным хвостом, и все встречные низко склонялись перед этим знаком власти.

В городе Хакодате русских встретили с любопытством и без всякой враждебности. На улицах толпились нарядно и пестро одетые жители. Мальчишки шумно сопровождали пленников по всему пути до небольшого пустыря, окруженного высокой деревянной стеной.

А когда русских ввели во двор, открылся предназначенный для них низкий, невзрачный сарай. Деревянные стены, земляной пол, заклеенные бумагой тюремные оконца с железными решетками.

Но это было еще не все. Внутри сарая стояли тесные клетки. В этих клетках, подобно животным, и предстояло жить русским пленникам.

В тот же день Головнина посетил японский чиновник, а на другой день его повели к начальнику города. Потянулись бесконечные вопросы.

Спрашивали обо всем, начиная от имени и полного перечня близких и дальних родственников. Японцев интересовали самые, казалось бы, посторонние вещи. Они словно задались целью изучить русские нравы, обычаи, чины и одежду властей, прически, чинопочитание в обществе и так далее — без конца. Выказывался интерес и к размерам Российской империи, к столице, армии и флоту, к богатству страны.

Но вскоре Головнину стало ясно, что в центре всего стоит вопрос о причинах нападения «Юноны» на японские берега. Видимо, инцидент произвел на японские власти неизгладимое впечатление. Прошло уже пять лет, а японское правительство переживало этот случай и как национальное оскорбление, и как предостережение на будущие времена.

Головнин неизменно и последовательно объяснял, что поступок лейтенанта Хвостова был осужден русскими властями, что «Юнона» принадлежала Российско-Американской компании и не входила в списки флота империи. Но как звучало все это в передаче переводчика, трудно было представить.

Допросы продолжались мучительно долго, и чем чаще и придирчивее возвращались японские чиновники к этой щекотливой теме, тем меньше было надежд на то, что Головнину и его товарищам удастся убедить японцев в мирных намерениях «Дианы».

Отношение охраны несколько раз менялось то в лучшую, то в худшую сторону. Иные из тюремщиков, стремясь вселить в пленников надежду, говорили об освобождении. Но власти, от которых зависело такое решение, были далеко. Чтобы проехать от Хакодате до столицы, нужно было около двадцати дней. При свойственном японским чиновникам стремлении к точности, боязни ошибиться, паническом страхе перед высшей властью надеяться на скорое решение дела было бы величайшей наивностью.

Головнин и его друзья сознавали это. Такие мысли не радовали — каждый день был испытанием. И порой русские, в особенности матросы, впадали в совершенное уныние. Угнетало еще и полное неведение о судьбе «Дианы» и ее экипажа.