— Евдокия Степановна, вы правы, — сразу же согласился Завалишин. — А Василий Михайлович скоро будет?
— С минуты на минуту.
Головнин, оказывается, уже знал о предстоящем отъезде Завалишина. С легкой улыбочкой, когда полные губы его чуть поджимались, а в углу правого глаза образовывался темный добродушный уголок, он спросил Завалишина — очень ли он доволен этой поездкой на восток? И почему выбрал такое время?
Завалишин пожаловался, что ему вовсе не хочется уезжать из столицы.
— Впрочем, — сказал он, — я имею одно почетное и приятное поручение. Я везу в Москву и Казань рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума».
— Вы, конечно, в восторге от этой комедии?
— В ней есть страницы большого блеска. Они убийственны для сторонников старых порядков. И, знаете ли, в Москве я буду читать пьесу в доме сыновей самой княгини Марьи Алексеевны.
— Ну что же, поезжайте. Но мне жаль, что вы покидаете нас.
Простившись с Головниным, Завалишин, сопровождаемый Феопемптом, направился к себе. Он размышлял — откуда стало известно Головнину о том, что он едет на Волгу? Одно из двух — либо Василий Михайлович состоит в обществе и это скрывают от него, Завалишина, либо нескромность членов управы дошла до таких пределов, когда, в сущности, тайны уже нет и, может быть, даже списки членов общества ходят по рукам, не минуя, конечно, Аракчеева и его клевретов.
— Все это никуда не годится! — вырвалось у него вслух.
— Что не годится? — спросил Феопемпт.
— Ах, тебе бы мои заботы!.. Когда имеешь дело с такими людьми... Чтобы довести состав тайного общества до нескольких тысяч, сохраняя тайну, по расчетам управы, надо два-три года. Но при таких порядках за три года даже намек на тайну исчезнет сам собой.
— Разумно, — согласился Феопемпт.
— Была бы моя воля, — продолжал Завалишин,— я бы поставил дело иначе...
Придя домой, Завалишин стал готовиться к отъезду. Итак, впереди Москва, затем Казань и Симбирск. Интересные встречи. В провинции его, безусловно, ждет успех.
...Долог путь до Москвы. Три дня. Есть время подумать без помех обо всем наедине с собой.
Бегут сосны, ели. Справа и слева сугробы, снежные поля. Сон не приходит. Не до сна беспокойной голове... Все же не следовало сейчас уезжать из столицы... Южная управа, Северная управа, Пестель, Рылеев......
Слабы еще корни общества на флоте. Есть там несколько офицеров, на которых можно положиться: Арбузов, Бестужев, Беляев, может быть, Торсон. Все это прекрасные люди, добрые товарищи, но все они мыслят по-разному. Что объединяет их? Ненависть к деспотии? В этом все едины. Искреннее желание служить народу?
Но тут начинаются разногласия. Каждый мыслит будущую Россию по-своему. Одни согласны примириться с конституционным монархом. Других устраивает только республика. Третьи мечтают о добром царе. Наиболее пылкие считают, что для блага народа лучше всего, если голова монарха скатится в корзину....
В среде морских офицеров он откровенен с Арбузовым. Арбузов пользуется уважением на флоте, в морских гвардейских казармах. Еще Михаил Бестужев... Самым осторожным образом он заговорил с Торсоном о возможностях восстания. Торсон выслушал со всем терпением, но, как ушат холодной воды, был его вывод: «Ничего из таких действий не выйдет. Неумная затея. История всех революционных вспышек таит в себе противоречия: порыв и расчет. И то и другое необходимо. Все в свое время, все в меру»... А на каких скрижалях записана эта мера?
На краю небольшого озера, укрытого снегом, стоит станция. Перемена лошадей. Хорошо размять ноги.
Смотритель скребет затылок, разглядывая подорожную Завалишина. Уж он привык по неуловимым на первый взгляд признакам различать чиновничью мелкоту, тароватых бар и настоящих «сильных мира сего». Вот и этот, видно, большой барин. Взять хотя бы дорожный ларец проезжего. Парижской, а не немецкой или крепостной работы. Едет со слугой. Молод, а как держится, уверен в себе.
...И опять дорога, и опять мысли.
...Аракчеев, Магницкий, Рунич, Фотий... Столпы новой политики. Никакой заботы о народе, победившем Наполеона, спасшем отечество. В самых аристократических салонах идут разговоры о царе, о его непристойных связях, о его странных отношениях с сестрой Екатериной, о припадках малодушия, о двуличности, о непоследовательной, неумной политике, лишающей Россию плодов ее побед, о постыдном небрежении славными делами великих адмиралов, и в особенности Ушакова, Сенявина. Этот замечательный флотоводец Сенявин сейчас так беден! Царь лишил его законных призовых денег, и он роздал товарищам по боевым походам все свое имущество. Даже пенсию ему выплачивают половинную.
...Замелькали московские переулки.
Сперва Завалишин решил было остановиться в доме дяди, графа Остермана-Толстого, но передумал и поехал в Армянский переулок к Тютчевым. Выбор оказался удачным. Хозяин отвел гостю весь верхний этаж с особым выходом.
Был период зимних приемов, балов и свадеб.
Двадцать второго ноября был бал у графа Остермана. Завалишина пригласил сесть на диван рядом с собой князь Сергей Голицын, резонер, любитель читать нравоучения. В это время в полуосвещенную гостиную вошел князь Дмитрий Голицын под руку с графом Петром Толстым. Голицын был московским главнокомандующим, а Толстой командовал корпусом.
Оба были явно озабочены. Хозяин дома шутливо спросил:
— Что это вы, господа? У меня в доме — и как на панихиде?
Тогда Голицын шепотом сказал:
— Получено известие... Государь простудился. Только никому, никому... Разумеете?
Через четыре дня был бал в особняке главнокомандующего. Было шумно и бестолково, как всегда на подобных сборищах, и Завалишин уехал домой — писать письма. Незадолго до рассвета к тютчевскому особняку подъехало несколько саней и экипажей. На лестнице раздался шум шагов, звон шпор. Первым вошел Алексей Шереметев со словами:
— Государь умер!
Эту новость сообщил своим гостям Голицын в конце бала.
День двадцать седьмого ноября прошел в совещаниях. Одоевский и Вяземский укатили в Петербург. Из столицы, из Таганрога, из Варшавы и обратно, загоняя лошадей, мчались курьеры.
Завалишину москвичи — члены общества—сообщили, что столица присягнула Константину и что они решили выждать, как покажет себя новый император.
Мучительно было ждать вестей о событиях в столице. И Завалишин, с обычной для него поспешностью, стал собираться в обратный путь, в Петербург.
Надо было проститься с дядей Остерманом-Толстым.
— Но ведь у тебя, кажется, подорожная на Казань и Симбирск, а не на Петербург? — прищурив один глаз, спросил граф.
— Я передумал.
— Ну, если сие не столь сложно, то рекомендую передумать еще раз.
— На этот раз не собираюсь.
— Ну, так я скажу по-другому. Уезжай как можно скорее... и притом на восток, а не на север. Знаешь, что сказал мне не далее как вчера главнокомандующий князь Голицын? «Чего это все прапорщики взбесились, скачут эскадронами в столицу?! Я по сему соображению запретил выдавать подорожные. Хотя кое-кто успел улизнуть». Понял?
— Все же мне необходимо ехать в Петербург, и я прошу...
— А позвольте спросить, молодой человек, зачем это поворачивать обратно?
— По моему соображению, политика должна измениться... Я имею в виду греков. Флот будет необходим, и каждый морской офицер...
— Все это хорошо, — перебил Остерман. — Изволь точно указать день выезда в Казань и далее в Симбирск... если не хочешь, чтобы я выпроводил тебя со своими людьми!
«Значит, как под арестом», — подумал Завалишин.
ПАУЗА
Когда умирал король Франции, герольд выходил на балкон королевского дворца и мрачно сообщал народу:
— Le roi est mort![3]
И тут же, не давая пройти ни одной секунде, другим тоном, еще громче возглашал:
