В странствованиях «Камчатки» было всего — и жары, и холода. Гавайи и Филиппины, Камчатка и Аляска. Опыт плавания с Головниным, вдумчивым и предусмотрительным, научил Литке, как тщательно надо готовиться к походу еще дальше на север, к окованным льдом островам Новой Земли.

На поход к Новой Земле было отпущено мало времени. Часть июля, август, часть сентября. После неудачи Андрея Лазарева адмиралтейств-совет был осторожен в определении задач, поставленных перед новой экспедицией. Общее обозрение островов, определение их размеров. Самое главное — обследование Маточкина Шара — пролива, отделяющего северный остров от южного. И ни в коем случае не зимовать! Как только льды воспрепятствуют плаванию — возвращаться в Архангельск. Но ведь зимовка может оказаться вынужденной. На этот случай все необходимое имелось на бриге из расчета на шестнадцать месяцев.

— Смотрите на этот поход как на рекогносцировку,— сказали Литке в Петербурге.

Молодому Литке была свойственна самоуверенность. Про себя он подумал: «Конечно, неплохо иметь развязанные руки, но я буду не я, если не сумею сделать больше, чем от меня ожидают».

Но уже в первые дни похода молодому мореплавателю пришлось убедиться в коварстве северного моря. Еще не выйдя из горла Белого моря, к северу от острова Моржовец, «Новая Земля» села на мель. И только прилив снял судно с мели. В августе «Новую Землю» застиг жестокий северный шторм. Направление ветров не благоприятствовало походу.

Литке понял, что с Северным океаном шутки плохи. Самое досадное было то, что все попытки найти и точно определить положение пролива Маточкин Шар так и не увенчались успехом.

Когда Литке вернулся в Архангельск, он мог похвастать и некоторыми успехами: вся команда была здорова, а на картах Ледовитого океана был сделан ряд уточнений. Зимой в Архангельске он тщательно проработал записи и материалы и только после этого отбыл в Петербург.

С чувством робости появился он у Головниных. Головнин пошел навстречу Литке с распростертыми объятиями.

— С успешным возвращением, с успехом!

— Смеетесь надо мной, Василий Михайлович, — смущенно говорил Литке.

— А я еще раз повторяю, дорогой Федор Петрович, — с успехом! Вы сделали многое. Не погубили судно, не потеряли ни одного человека. Бегло я уже ознакомился с вашим докладом. Правдиво, достойно, убедительно вы показали, какие трудности встретились вам. Мне особенно понравилось, как уважительно вы отнеслись к предшествовавшим попыткам обследовать Новую Землю.

Оба ушли в кабинет, где Евдокия Степановна уже сервировала чай и готовила грог.

— Дуня считает, что вас в первую очередь нужно отогреть после севера.

— Представьте, у Сульменевых сестра тоже вела себя так, как будто первой ее заботой было отеплить мое бренное тело.

— В следующую навигацию вы пойдете во всеоружии приобретенного опыта. А это уже многое.

— Назначат ли меня, неудачника? — с искренним огорчением проговорил Литке.

— Официально не уполномочен говорить с вами по этому поводу, но... убежден, что и следующую экспедицию возглавите вы.

— Тогда уж буду я не я, если не разыщу этот таинственный Маточкин Шар. Я бы, конечно, и в этот раз нашел, но уж очень коротко северное лето. И потом эти льды. Год на год не похож. Иногда они идут сплошной стеной там, где год назад было открытое море. Самые опытные мореходы не узнают места, где проходили год-два назад.

— Потребуются десятилетия упорных, беспрерывных усилий, пока создадутся примерные карты, где, кроме очертаний земли, островов, скал и мелей, будут отмечены и течения, и передвижки льдов, и устойчивые ледяные поля. Мы делаем сейчас первые шаги. Вы, Федор Петрович, пионер северного мореплавания. Готовьтесь к великим трудам. Это даст вам удовлетворение. Впрочем, за вас я спокоен.

— Глубоко тронут вашим участием, уважаемый Василий Михайлович. И позвольте мне доложить вам, что в знак моего к вам глубокого уважения я позволил себе назвать вашим именем одну гору на побережье Новой Земли. Это весьма заметная пирамидальная гора, на семьдесят пятом градусе северной широты. Я приблизительно вычертил ее положение.

Литке вынул из портфеля папку с чертежом, передал ее Головнину, и они склонились над калькой.

— Весьма польщен и сердечно благодарю вас.

— И я, — сказала Евдокия Степановна.

— Я слышал, на вас произвели впечатление северные люди? — заметил Головнин.

— Еще бы! — воскликнул Литке и пустился рассказывать о своих встречах с поморами, архангельскими моряками, с рыбаками, которые уходят на все короткое северное лето то к берегам Груманта, то к Карским Воротам.

— Я приглядывался, Василий Михайлович, к работам в Архангельском адмиралтействе и думал, что вам в деле строительства флота понадобятся люди... Там, на севере, настоящие мастера, художники своего дела. Я даже записал имена и фамилии. Авось пригодятся.

— Это по-деловому, — сказал Головнин, принимая от Литке листы с записями и пометками.

— Как-то теперь наши друзья — Врангель, Матюшкин? Слышно что-нибудь?

— Потонули в просторах Сибири. По донесениям, которые приходят не так часто, экспедиция достигла Иркутска; переждав зимние холода, двинулась к Якутску, а дальше Матюшкин двинулся на санях к Нижне-Колымску, а Врангель по льдам и торосам — к Медвежьим островам. Почта в этих местах, сами знаете, случайна. Но пока все благополучно.

Евдокия Степановна чуточку завидовала Людмиле Рикорд. Сам Василий Михайлович целыми часами мог говорить с ней о Камчатке, где она с мужем провела несколько лет, о камчадалах, о школах, лечебницах и о многом другом.

Знакомые говорили, что у Людмилы особая улыбка, что ее можно полюбить за одну эту улыбку. В нее был влюблен Федор Матюшкин, влюблен пылко, с первого взгляда.

Людмила все звала Головнину в гости. Евдокия Степановна хотела посмотреть, как устроились Рикорды, да все не получалось. Дети требовали каждодневных забот, старший болел. Не до выездов. Но однажды Василий Михайлович сказал:

— Собирайся к Рикордам. Надо съездить.

Людмила Ивановна приняла Головниных как самых дорогих гостей — шумно, с приветливостью, свойственной украинке.

Головнины переходили из комнаты в комнату. С откровенным восхищением, радовавшим хозяйку, они рассматривали убранство, картины, предметы дальневосточного обихода.

На стенах в умело подобранном соседстве были развешены изображения японских изящных бамбуковых домиков с крошечными нарядными садами, бамбуковыми рощицами, яркими цветами и искусно построенными каскадами и озерцами. Тут же рядом, в резкой контрастности, — изображения чумов и неуютных, овеянных ветрами камчадальских поселков.

— Никогда не забуду эти годы! — воскликнула хозяйка. — Если мы с Петром сделали на своем веку что-то доброе, то это то, что удалось нам начать... да, только начать, на Камчатке.

— Ну, а теперь, Василий Михайлович, дадим волю нашим дамам. У Людмилы, я знаю, есть какие-то сюрпризы для Евдокии Степановны. Ведь мы только сейчас получили наш тяжелый багаж, шедший морским путем. А мы с тобой перед обедом по восточному обычаю раскурим трубку мира. Нам давно не приходилось поговорить по душам.

Что-то было в голосе Рикорда, заставившее Головнина насторожиться. Это не было похоже на обычную манеру Петра начать с шутки, в шутливую форму облечь выношенные размышления и закончить острой фразой, отточенным bon mot[2], годным и для салона и для дружеской беседы.

— Помнишь нашу последнюю встречу на Камчатке? Я, как апостол Фома, погрузил персты в рану. Порой мне казалось, с пальцев капает кровь. Люда сперва сама звала меня на подвиг, на служение людям, а потом, испугавшись за меня, настаивала на отъезде. И вот — Петербург...

Последняя фраза была сказана упавшим, совсем не рикордовским тоном.