— Я шел к вам и думал о совершенстве человека, о великой, заложенной в нем гармонии и о несовершенстве общества, которое препятствует ему быть самим собой.

— Ну, ты известный филозоф! — засмеялся Мордвинов. — Со времен греков известно, что филозофы суть украшение общества и вместе элемент беспокойный и, по большей части, бесполезный.

— Мысль бесплотна, но придайте ей силу, и она победит грубое противодействие.

— А отсюда и смысл общественного устройства, — вдруг вступил в разговор Рылеев. — Для нас порядок и свобода суть понятия нераздельные и немыслимые одно без другого.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Завалишин.— Но позвольте заметить — развитие политических понятий и нравственных не может быть предметом дарения свыше, а должно идти с ростом сознания, научного образования и накопления истин.

Мордвинов слушал молодых со вниманием, стараясь по доброй старой привычке увидеть за словами, вошедшими в обиход за последнее время, нечто такое, что было бы доступно пониманию без досадного тумана.

— Мое дело сделано, — сказал он, дергая сонетку комнатного звонка. — Как я понимаю, вы найдете путь друг к другу. А теперь вспомним старую русскую поговорку: не красна изба углами, а красна пирогами.

Он сделал знак появившемуся лакею и поднялся с кресла.

Отсидев за столом в оживленном разговоре и распрощавшись с хозяином, уже на улице Завалишин воскликнул:

— Каков старик! Сколько в нем ума и силы.

— А не кажется ли вам, что эти сила и ум на холостом ходу? — заметил Рылеев.

— В условиях наших... но если бы... 

— Если бы? А что, если бы?

— Знаете, что я вам скажу? — Завалишин вдруг остановился. — Зачем он пригласил нас к себе познакомиться, уже зная, что мы знакомы?.. А не осведомлен ли он о тайном обществе?.. И быть может, хотел послушать нас, втайне сочувствуя нашему делу?..

— Не будем стоять, двинемся дальше, — предложил Рылеев.

Несколько минут оба шагали молча.

На углу, где пути их расходились, Рылеев сдержанно сказал:

— Вы, пожалуй, правы... И это весьма печально. 

Завалишин остался недоволен собой. От встречи с Мордвиновым он ожидал большего. Присутствие Рылеева помешало ему развернуть перед Мордвиновым все свои идеи, только в общем плане изложенные на собрании правления Российско-Американской компании...

По укоренившейся привычке, несмотря на поздний час, он зашел на Галерную. В кабинете Головнина окна были темны. Этот мрачноватый, серьезный человек все больше становился судьей его мыслей и поступков. Он редко высказывался, но в его лице Завалишин все чаще улавливал то, что ему было необходимо.

Было десять часов, и Завалишин чувствовал, что для него день еще не кончился. Он перебирал в памяти друзей и товарищей по службе. Но одни были уже семейные, другие жили далеко.

— Что вы бродите, юноша, так поздно?

Завалишин даже вздрогнул. Голос был знаком, но темнота скрывала говорившего. Впрочем, акцент и высокий рост встречного помогли Дмитрию Иринарховичу признать Михаила Кюхельбекера.

— А вы откуда?

— Хотел поговорить с Головниным, но, как ни странно, его до сих пор нет дома... Какой человек! Какой опыт! Какие мысли! Вы прочли его описания кругосветных путешествий?

— Я имею честь быть своим человеком в этом доме.

— Это мне известно... Знаете, о чем я думаю? Как много хороших, умных и добродетельных людей есть у нас и как они одиноки.

В голосе Кюхельбекера дрожала болезненная нотка, свидетельство искреннего переживания. И тут же он заговорил быстро и взволнованно:

— Но так не будет вечно!

Волнение передалось легко воспламенявшемуся Завалишину, и он со всем жаром повторил:

— Да! Так не будет вечно!

Завалишин был настроен строптиво. Уверенность в том, что ему удалось поразить и увлечь своими идеями царя, испарилась. Теперь он все громче и откровеннее говорил о неспособности жестокой и бездарной верховной власти руководить страной.

Феопемпт слушал лейтенанта со всем азартом восприимчивой юности. Евдокия Степановна, как могла, журила обоих, но нельзя было не видеть — все вокруг нее то и дело бранили двор, Аракчеева, министров. Она никогда в жизни не видела Аракчеева, но инстинктивно чувствовала к нему отвращение. Даже в самом сочетании букв фамилии временщика было что-то жестокое.

Завалишин и Феопемпт сговорились осмотреть новый дворец, богато отстроенный для младшего брата царя — Михаила. Дворец был выгодно поставлен, замыкая пустынную площадь в ста саженях от Невского.

— Не хотел бы я жить в этих палатах, — сказал Феопемпт, смотря на великолепное здание за высокой ажурной решеткой.

— Здесь не живут, а пребывают, — поправил Завалишин.

Осмотрев дворец, приятели двинулись дальше.

— Я слышал, ты собираешься жениться? — спросил Феопемпт.

— Ты тоже слышал? Почему-то все стараются женить меня. Предлагают самых лучших невест. Кто-то сообщил, что я намерен жениться на испанке. Всю нашу толстовскую родню охватила паника. Мне открыто стали рекомендовать богатейших и знатнейших невест, только бы отвлечь от католички.

— Так в чем же дело?

Лицо Завалишина приняло строгое, даже суровое выражение.

— Я не считаю себя вправе связывать судьбу какой-либо девушки со своей. — Завалишин увел задумчивый взор в сторону. — Я не позволяю себе говорить женщинам даже обычные комплименты. Я весьма серьезно смотрю на отношения между мужчиной и женщиной. Я посвятил себя задаче великой, но опасной. Вправе ли я связывать свою судьбу с другой?

Феопемпт хотел было задать новый вопрос. Он любил подразнить приятеля, но в это время их догнал высокий, с барственным лицом и светскими манерами офицер-кавалергард.

— Вы к братьям?..

— Вы угадали, ротмистр, — ответил Завалишин. — Идите первым. Мы на несколько минут задержимся.

Особняк у Синего моста был удобен для встреч. Двухэтажная постройка обегала клумбу. Двор хранил вид деревенской усадьбы с двумя небольшими флигелями. Один, одноэтажный, ближе к воротам, был для служителей, другой, в два этажа, занимали два брата-гвардейца. Позади усадьбы был канал с болотистыми берегами.

Завалишин весело приветствовал дворника с широчайшей бородой-лопатой, которую он то и дело оглаживал рукой.

— Бодрствуют? — с нарочитой развязностью показал на окна второго этажа Завалишин.

— Так точно, ваше сиятельство! В карты режутся.З

авалишин многозначительно посмотрел на Феопемпта, — мол, как дело поставлено...

В передней флигеля сидел денщик. При виде их он вскочил. Завалишин небрежно сбросил ему на руки шинель и подошел к зеркалу. Феопемпт на секунду задержался у порога.

— Что же ты?

— Да как-то это...

— Что это? Со мной ведь. Считай, ты все равно что свой.

— Так-то так...

С верхнего марша лестницы, наклонясь через перила, смотрел вниз офицер с буйно разросшимися вихрами на висках.

— Ты, Дмитрий? Ждем тебя. Там страсти разыгрались... Вопрос — освобождать крестьян до политического преобразования или после него?

Завалишин снисходительно улыбнулся.

Хозяин распахнул дверь. Левой рукой отдернул портьеру, и перед пришедшими открылась обширная комната. Вдоль стен на турецких диванах и низких тахтах, в густом дыму, с трубками и кальянами, располагались офицеры разных родов войск и несколько штатских. Высокий офицер-гвардеец стоял, возвышаясь над сидящими на угловом диване, и говорил, энергично жестикулируя. Один из сидевших на краю, отчужденно глядя в сторону, лениво перебирал струны гитары. На лице его, холеном и скучающем, бродила снисходительная улыбка.

— Чтобы такая акция, как освобождение крестьян, прошла мирно и с наименьшими потерями для страны, надо сначала убрать с исторической сцены этих зубров, кои сейчас составляют ареопаг. Скорее можно вообразить, что горы потекут молоком, нежели представить себе Аракчеева или ему подобных дарующими волю своим рабам. Таких надо будет принудить, если не уговором, то силой. А для сего необходимо заранее лишить их самих силы и влияния.