Морской корпус из Кронштадта уже был возвращен в Петербург, в обширное здание на набережной Васильевского острова. В Петербурге не было недостатка в знающих и даровитых преподавателях. Но развитие дела требовало привлечения свежих сил, создания новых учебников и пособий.

Головнина уважали в корпусе за спокойный, но настойчивый нрав. Овеянный штормами трех океанов, он был крупной фигурой, человеком с широким кругозором. В плавании Головнин, изучая вопросы мореходства, не забывал и об общем развитии. Его библиотека на «Диане» и «Камчатке» росла за счет приобретений в Лондоне и других портах.

Многое, что писали иностранцы об отсталости России, глубоко задевало патриотические чувства Головнина. Особенно огорчало его ослабление российского флота, с которым были связаны его личная судьба и надежды. Головнин с огорчением наблюдал упадок «морского патриотизма» в среде кронштадтских и столичных моряков, и в душе его росло чувство протеста. Кому, как не ему, дважды совершившему кругосветные плавания, было ясно значение флота для России, значение океанских путей. Аляска, Восточная Сибирь, дальний Север... Русское государство шло к своему будущему — к естественным границам, к рубежам морей. Это историческое движение не могло быть успешным без могучего морского флота.

Уже второй раз Головнин возвращался в столицу после долгого отсутствия, и это давало ему возможность отчетливее, чем другим, видеть перемены, совершавшиеся в управлении государством и в общественных настроениях.

Начало царствования Александра I казалось многообещающим. Очутившись на троне, испуганный убийством отца и многочисленными подметными письмами, напоминавшими, что и у него одна шея, одна жизнь, Александр в первое время готов был купить сочувствие подданных реформами. Но таких реформ, кои нравились бы всем, и помещикам и крестьянам, не находилось. Бунт в Семеновском полку положил предел его трусливым шатаниям. А что, если есть и другие такие полки, таящие угрозу престолу? Александр не стал медлить. Пусть ни у кого не будет сомнений. Монарх выполнит свой долг перед престолом и династией...

Разбор дела и наказание мятежников он передал в руки Аракчеева. И «Без лести преданный» взял все на себя, избавив царя от неприятных подробностей.

С этого момента власть Аракчеева становилась все более широкой и жестокой, порождая в стране чувство тревоги у одних и отупение у других. Но тем прочнее во многих, даже аристократических, домах укреплялись передовые идеи, подсказанные Французской революцией.

Париж встревожил сердца и головы русских офицеров. На бульварах и набережных Сены можно было свободно купить произведения Руссо и Вольтера, ознакомиться с «Монахиней» Дидро, «Законами» Монтескье, с идеями энциклопедистов.

Человеческий мозг с жадностью схватывает все новое и с трудом расстается с ним даже под насилием, по чужой воле.

Младший преподаватель Дмитрий Иринархович Завалишин пришел к Головнину в первый день появления Василия Михайловича в корпусе. Вместо того чтобы представиться по форме, он пошел к Василию Михайловичу, протягивая обе руки. И в этом движении, в ярком юношеском пламени больших круглых глаз было столько порыва, что Головнин, несмотря на обычную официальность, невольно протянул ему свою руку!

— Вы не представляете себе, как я рад! Вы будете у нас в корпусе. Это такая удача! Я следил за вашими кругосветными походами. За вашими подвигами. Да, да, вы не просто замечательный капитан-мореплаватель. Вы богатырь! Русский богатырь!

Головнин попытался остановить юношу, и тот, спохватившись, принял официальный тон, расправил плечи, щелкнул каблуками:

— Мичман Завалишин, младший преподаватель! Простите меня, господин капитан первого ранга. Но, узнав о вашем прибытии, я позабыл все.

Фамилия мичмана показалась Головнину знакомой.

— Садитесь, раз уж пришли, — указал он на кресло. — Что вы преподаете?

Завалишин перечислил длинный ряд разнообразных предметов. Головнин удивился:

— И все эти предметы вам хорошо знакомы?

— К сожалению, я не могу этого сказать. Но, чтобы не отстать, я сам беру уроки у одного из замечательных преподавателей нашего корпуса, Шулепова. И вообще, я ни на минуту не забываю учиться.

В дверь постучали. Завалишин поднялся:

— Могу я надеяться, господин капитан первого ранга, что вы позволите мне хотя бы изредка знакомиться с вашими трудами и в особенности с еще не опубликованными записями?

Головнину не чуждо было чувство авторской гордости:

— Хорошо, мичман, заходите после классов.

— А этот пострел уже забежал к вам, — сказал, входя, инспектор классов. — Понравился?

Головнин еще не решил для себя этот вопрос.

— Весь в отца, — продолжал инспектор. — Юноша, разумеется, не без способностей. Но с одним недостатком. Влюблен в свою особу и считает, что все должны держаться того же мнения. Совершенно не терпит чужого превосходства или хотя бы равенства. Но надо отдать справедливость — работает. Поучает, но и учится. Поменьше бы самоуверенности и хвастовства, и все было бы в порядке.

Завалишин явился и на следующий день.

— Господин капитан первого ранга, вы обещали позволить мне ознакомиться с вашими журналами и записями.

— Вы, я вижу, задумали это не на шутку.

— Я никогда ничего не делаю наполовину.

— Тогда прошу вас пожаловать ко мне на квартиру.

Завалишин не замедлил явиться. Он очаровал Евдокию Степановну, быстро подружился с Феопемптом и вскоре стал своим человеком в доме Головниных.

Строгий, временами до суровости, Головнин привык к этому живому, но не суетливому юноше. Недостатки и достоинства уживались в нем: блестящая память, недюжинные способности и... полное отсутствие скромности.

Отец его был известным государственным деятелем. Должен был получить титул графа, но, не желая подчиняться Аракчееву, вышел в отставку.

Юный Завалишин был своим человеком в самых аристократических домах. В его рассказах пестрели имена Мордвиновых, Цициановых, Тенишевых, Волконских, Воронцовых как личных и семейных знакомых.

Из бесед с Завалишиным Головнин убедился в солидности его знаний и в настоящем стремлении к серьезному изучению общественных и математических наук. Но самоуверенность юноши была бесподобна. Он не мог и представить себе, что кто-либо может быть ему равным в знаниях, культуре, личном обаянии.

Впрочем, перед Головниным Завалишин если и не терялся, то заметно сдерживался. Его нескрываемое желание войти в доверие, завоевать симпатии Головнина встречало ровное, доброжелательное отношение, но углубить его, доведя до полной дружественности, Завалишину не удавалось.

Разница в возрасте всегда создает трудно преодолимые преграды. То, что стало прошлым, что изжито в спорах с самим собой и другими, чаще всего не просто отметается как лишнее — оно еще становится враждебным, вызывая резкое отрицание, а иногда и презрительное осмеяние.

Эти два несхожих по возрасту и характеру человека во многом одинаково воспринимали события, но откликались на них по-разному. Завалишин открыто, резко высказывался о новых настроениях в государственной и дворцовой жизни. Он передавал слухи и пересуды околодворцовых кругов, чувствуя, что и Головнин воспринимает все, что связано с именами Аракчеева и Фотия, также критически. Но Головнин всегда был сдержан и никогда не задавал излишних вопросов.

К тому времени круг знакомых Головнина значительно расширился. Знаменитый мореплаватель был желанным гостем в петербургских гостиных. Прибавились родные Лутковских. У Головниных не было людно, но не было и пусто. Много оживления вносил молодой Феопемпт Лутковский, поселившийся у сестры и зятя.

Если Завалишин оставался с Феопемптом вдвоем, разговор сразу перерастал в спор или же выливался в столь шумное выражение согласия, что Евдокия Степановна находила нужным выходить к ним и напоминать, что глава дома работает или принимает посетителей. Ей было невдомек, что муж со всем вниманием прислушивается к спорам молодых.