На службу камердинер ходил исправно, но Сварог именно тогда заметил: что-то с ним не то. А потом дело приняло неожиданный оборот.
Фолькош честно признался: именно тогда у него появились первые мысли убить короля. Сначала мысль эта просто мелькнула, испугав не на шутку, улетучилась, какое-то время не возвращалась, но вскоре стала возвращаться чаще, оставалась надолго, становилась все более устойчивой, даже привычной, крепла... Фодькош понял, что решился...
И тут к нему подошел чин, во дворце немаленький - барон Батарес, смотритель одного из этажей, командовавший немалым числом коридорных лакеев и слуг, уборщиков, фонарщиков и прочего служивого народа. Держась как с равным, позвал к себе в покои, выставил бутылку хорошего келимаса. Камердинеру он не был непосредственным начальством, но все равно, разница в положении чересчур велика. Поначалу Фолькош почувствовал себя крайне скованно, но барон держался со всем расположением, и камердинер, конечно, не вел себя с ним на дружеской ноге, но держаться стал свободнее...
Барон раскрыл карты, когда в бутылке еще не успело показаться дно. Сказал, что узнал от знакомых из дворцовой стражи, обязанных знать все, связанное с королем и даже немного больше, как король обошелся с дочкой камердинера. Разлил но новой и признался с неприкрытой тоской: несмотря на разницу в положении, они оказались собратьями по несчастью. Третью неделю король Сварог обходится так же с его дочкой, которой едва минуло четырнадцать. Разве что в роли первого гофмейстера у барона выступил Интагар. Барон еще поклялся честным дворянским словом: положа руку на сердце, мы все - живые люди с присущими роду человеческому изъянами и недостатками. Барон ничуть не пытается казаться лучше, чем он есть, а потому не стыдился признаться: очень возможно, он смирился бы с происходящим, а то даже и попробывал бы извлечь для себя какую-то выгоду... окажись отношения короля и его дочки обычными. Но в том-то и печаль, что таковыми они, безусловно, не были. Сам он просто-напросто не смог расспрашивать дочку либо поручить это жене - и все взяла на себя доживавшая век в его доме старая нянька девушки, знавшая её с колыбели и пользовавшаяся её полным доверием. От рассказов старухи у барона волосы встали дыбом: не обычные любовные свидания, а изнасилование в первую же ночь, продолжившееся чередой неприкрытых извращений, о которых он и рассказывать не хочет (камердинер прекрасно понял и с вопросами не лез).
Дело не ограничилось девичьими рыданиями в подушку и неприкрытой тоской, все обстояло гораздо хуже. Настолько, что домашний лекарь барона, знавший юную баронессу с пеленок, стал всерьез опасаться за ее умственное здоровье. В причины он, конечно, не был посвящен, а откровенничать с ним барон не мог, хотя и знал медика больше двадцати лет и был в нем полностью уверен. Просто-напросто что-то останавливало. Фолькош и тут барона прекрасно понял - он сам не смог рассказать о случившемся даже тем, в ком был полностью уверен, - останавливало что-то, чему он, как и барон, не мог подобрать точною определения. Такое с ним случилось впервые в жизни, весь прошлый жизненный опыт категорически не годился...
Барон располагал неизмеримо большими возможностями, чем камердинер, а потому два дня назад отправил дочку в свое дальнее имение, подставив убедительный предлог, что лекарь нашел у нее какие-то нехорошие симптомы в легких и категорически рекомендовал деревенский воздух. Но душевного спокойствия это барону отнюдь не прибавило, рано или поздно ей предстояло вернуться в Латерану. Могло обернуться и похуже: король, которому игрушка пришлась крайне по вкусу, мог проведать об истинных причинах отъезда девушки и послать за ней людей, которым никто не посмеет дать отпор. На что-то подобное он и в разговорах с баронессой уже намекал, прямо намекал, чтобы не вздумала от него каким-либо образом сбежать - из-под земли (с Танетой он таких разговоров никогда не заводил, видимо, прекрасно понимая, что бежать ей некуда, не было у Фолькоша родни за пределами Латераны, и уж тем более поместий не имелось, ни ближних, ни дальних).
Оба отца прекрасно понимали: положение дочерей самое бедственное, и выхода нет. Так уж и нет? Барон в конце концов назвал вещи своими именами; сказал: по его глубочайшему убеждению короля следует убить пока он не превратился в сущее чудовище. Возможно сказал он, Фолькоша это поразит до глубины души, но это трезвое, продуманное решение. В истории такое не раз случалось - когда корона (в данном случае не одна, а несколько) бесповоротно портила людей даже добрых и прекраснодушных. Примеров достаточно. Король Сварог начинал хорошо, но незаметно (может быть, и для себя самого) превратился в мелкого тирана и законченного развратника. Есть даже заслуживающая полного доверия информация от надежных людей: обесчещенным девушкам король приказывает ставить на плече клеймо в виде королевской короны. Одним словом, удар кинжалом будет не чем иным, как высшей справедливостью, карой стоящему над законами самодуру - а может быть, и волей господа (оба принадлежали к церкви Единого, барон даже процитировал строки из трактата Катберта-Молота «О неясном одобрении кары за пороки человеческие»).
Должно быть, Фолькош вовсе не выглядел изумленным такими откровениями: барон продолжал еще задушевнее и доверительнее, уже о вещах насквозь практических. Он с превеликой готовностью взял бы эту благородную миссию на себя, но после долгих размышлений пришел к выводу, что шансы на успех у него ничтожны. В отличие от Фолькоша, у него нет доступа в королевские покои, а при разговоре в дворцовом коридоре он обязан согласно этикету стоять в двух шагах от короля - которого с некоторых пор безотлучно сопровождают двое хватких телохранителей и, конечно же, его схватят, едва барон примется неуклюже доставать из-под камзола кинжал. Есть и более важные соображения: барону уже за шестьдесят, нет должного проворства, к тому же, ему в жизни не случалось и курицу зарезать. Это всегда делали cлyги, отнюдь не в его присутствии. На войне он не был, никогда не охотился, так что трезво оценивает свои невеликие возможности. Фолькош - другое дело, он молод, ловчее, может вплотную подойти к королю, не вызвав ни малейших подозрений, - причем в отсутствие телохранителей.
Барон был круом прав. Фолькош тоже не был на войне, никогда не охотился, но крови как раз не пугался, был к ней привычен, как очень многие простолюдины. Его жалованье позволяло держать кухарку (она же домоправительница и служанка), но вот крови она боялась панически. Много лет камердинер резал кур и кроликов (живые на базарах продавались дешевле, чем битые, ощипанные и ободранные, что немаловажно для человека, вынужденного считать каждый грош), порой и овец, когда ездил в пригородные деревни купить мяса, а пару раз приходилось и телят забивать. Наконец, он был почти на двадцать лет моложе барона, силу и ловкоегь сохранил...
Фолькош, не раздумывая долго, сказал, что чувствует себя готовым, и уверен - рука у него не дрогнет. Обрадованный этим барон заговорил о конкретике. Достал из шкатулки и положил на стол этот самый кинжал, по его словам, наточенный до бритвенной остроты, сказал: посоветовавшись со знающими людьми, он считает, что лучше всего и надежнее ударить в спину, прямехонько в сердце... Столь мерзкий человек, как Сварог, удapa в грудь не заслуживает (с чем Фолькош был полностью согласен). Сказал еще: он вовсе не желает, чтобы собрат по несчастью принес себя в жертву и пошел на казнь - кто тогда позаботится об осиротевших детях? Объяснил, как, по по разумению, лучше всего покинуть дворец незаметно, а затем скрыться из Латераны. Рядом с кинжалом легли замшевый мешочек, где, по словам барона, лежало пятьсот золотых и незаполненный печатный лист, позволяющая уехать за границу подорожная со всеми подписями и печатями. Подорожную грамотный Фолькош мог заполнить сам на столько людей, сколько понадобится - например, и на вдовушку, если она согласится, и на детей. Вдобавок вот еще рекомендательное письмо к лоранскому знакомому барона, который непременно поможет устроиться на новом месте, получить лоранское подданство. Из Лорана, где к Сварогу не питают не малейшей любви, никто Фолькоша не выдаст.
