— Вот только как мы ее у нас устроим… — задумчиво сказала Яна. — Девушка, как две капли воды похожая на меня…

— Что-нибудь придумаем, — сказал Сварог. — Времени достаточно.

— Тогда действуй, — сказала Яна. — В конце концов, это моя прабабушка, да к тому же похожа так, что отличить невозможно… что ты как-то загадочно ухмыляешься?

Сварог кивнул на столик с журналом:

— Теперь я, кажется, поднимаю, откуда берут начало некоторые… проказы императрицы Агнеш и твои. Это у вас наследственное…

Яна сделала вид, что собирается швырнуть в него журналом.

— Не порть памятники культуры прошлого, — сказал Сварог.

Яна лукаво прищурилась:

— А что, если и мне как-нибудь вот так же сняться? Ну, понятно, исключительно для себя… И для тебя, конечно.

— Говорю же, это у вас наследственное, — ухмыльнулся Сварог…

— Но ведь красиво, согласись? Ни капли порнографии.

— Кто ж спорит, — сказал он. — Ничего не имею против, в свободную минутку мы к этой идее вернемся… А сейчас, пожалуй что, пора собираться. Мы еще кофе успеем в аэропорту выпить…

…Домой они попали часа через полтора. Как порой случалось и здесь, и на Земле, с того момента, когда они вышли из домика с невеликими сумками, и до минуты, когда их самолетик приземлился в Саваджо, прошло гораздо меньше времени, чем понадобилось присланной за ними машине, чтобы добраться до резиденции. Это на курорте толстосумы позаботились о собственных удобствах и аэропорт для своих самолетов построили буквально в десяти минутах езды до роскошного поселка из небольших уютнейших домиков. В Саваджо все три частных аэродрома размещались на окраине в противоположном от резиденции конце города.

Все проходило, как обычно: они подошли к балкону, опустили лестницу и поднялись, беспрепятственно миновав «завесу», в свой мир. Переоделись в костюмы, не способные удивить никого во дворце, и вышли в коридор. Его давным-давно перегородили уже капитальной стеной с солидной дверью — по эту сторону дежурили двое спецназовцев из девятого стола, а по ту стоял на страже гланский гвардеец, ни во что не посвященный и веривший, как его сменщики, что прилежно сохраняет «алхимическую лабораторию короля».

Они вышли в Сапфировый коридор. Слева, у колонны, помещался лакей в раззолоченной ливрее с шитьем на левом предплечье, означавшим, что он состоит при личных королевских покоях, — а вот справа, у колонны, расхаживал Интагар с озабоченным лицом, при виде Сварога прямо-таки воспрянувший.

— Подожди-ка… — сказал Сварог Яне и быстрыми шагами направился к верному бульдогу. (Интагар знал, когда они должны вернуться, и коли уж дожидался у двери, что-то серьезное произошло…)

— Ну наконец-то, ваше величество!

— Докладывайте быстро и коротко, — распорядился Сварог. — Что-то ведь случилось?

— Вот именно…

Он посунулся к уху Сварога и прошептал одну короткую фразу. Выслушав его, Сварог энергичным жестом подозвал лакея и в полный голос распорядился:

— Моего коня! Кортеж ликторов! Живо!

Чувствуя, как цепенеет лицо, становясь застывшей маской, он вернулся к Яне и сказал, не узнавая собственного голоса:

— Я уеду ненадолго, ты располагайся…

Она глянула озабоченно:

— Что-то случилось?

— Грельфи умирает… — сказал Сварог.

И быстрыми шагами направился к лестнице, не отвечая на поклоны придворных, несмотря на ранний час уже появившихся во дворце.

За высокими стрельчатыми окнами стояло ясное солнечное утро.

Копыта гремели по гранитной мостовой. Семеро ликторов, как всегда, ухитряясь опережать на несколько корпусов, неслись впереди клином, хриплый рев бронзовых буцин форменным образом разбрасывал к обочинам всадников, повозки, экипажи. Сварог пустил Рыжика карьером, пригнувшись к длинной конской гриве, в свою очередь, на добрый корпус опережая четырех ратагайцев во главе с Барутой.

Возле нужного поворота он не без труда умерил бег разогнавшегося коня, свернул на неширокую улочку вслед за ликторами, уже даже не галопом, крупной рысью проехал мимо лавок и невысоких, этажа в три, жилых домов. Въехал в высокие распахнутые ажурные ворота — два привратника проворно отскочили в стороны — рысью двинулся по аллее изрядно запущенного парка. Несколько раз предлагал прислать сюда дворцовых садовников и навести благолепие, но Грельфи всякий раз отвечала: именно такая запущенность ей по душе, чем меньше кирпича, черепицы и всякого такого прочего, тем ей здесь уютнее. В конце концов он привык и более не настаивал.

Вовремя пригнулся, увидев опасно нависший над аллеей сук, — еще неделю назад его не было, кренится дерево, срубить пора, пока не упало… Все равно сухая толстая ветка сбила с него бадагар. Сварог и не подумал останавливаться. Спрыгнул с коня на задах конторы, у неширокого каменного крыльца с тронутыми ржавчиной коваными железными перилами, чертовски старыми — Грельфи и эта ржавчина была по душе, красить перила она не давала…

Взбежал по лестнице, распахнул дверь и оказался в небольшой прихожей, обитой потемневшими от времени деревянными панелями с нехитрой старинной резьбой. Увидел стоящих у окна отца Алкеса, в своей всегдашней темно-коричневой мантии с крестом Единого на груди и молодого человека в плаще и берете Сословия Чаши и Ланцета. Спросил отрывисто:

— Что?

— Она примирилась с Господом, — сказал отец Алкее. — Теперь не отойдет нераскаянной душой…

Сварог нетерпеливо повернулся к врачу — не земному лекарю, а одному из постоянно приставленных к Грельфи с некоторых пор врачей восьмого департамента:

— Что там?

Врач с чуточку растерянным, такое впечатление, видом пожал плечами:

— Право же, я немного теряюсь… Не могу поставить диагноз, такое со мной впервые… — Он помедлил, потом все же решился: — Возможно, это и ненаучно, но я не в силах отделаться от впечатления, что она просто-напросто не хочет больше жить… она уходит…

Сварог уже взбегал на второй этаж по узкой витой лестнице. Распахнул дверь так, что она ударилась о стену, вошел в небольшую спальню Грельфи. Старая колдунья лежала на постели у окна под излюбленным ею цветастым лоскутным одеялом. Попахивало лекарствами — столик рядом с кроватью был уставлен склянками — в точности такими, что пользовали земные лекари, вот только снадобья там были не земные…

В изголовье на табурете примостилась сиделка, пожилая монахиня-виталинка в серой рясе и темно-синем платке — на сей раз настоящая земная монахиня, без всяких маскарадов. Нетерпеливым властным жестом отправив ее за дверь, Сварог уселся на ее табурет и, стараясь, чтобы его голос звучал бодро, сказал:

— Что тут стряслось? Нашли время болеть, уважаемая. На носу новые хлопоты, а вам слечь вздумалось…

— Дурень ты все же, твое величество, — отозвалась Грельфи. — Что поделаешь, если срок подошел…

Сварог собрал в кулак все самообладание, чтобы выглядеть спокойным. За ту неделю, что они не виделись, Грельфи изменилась до неузнаваемости: обтянутое кожей лицо напоминало лицо мумии, щеки ввалились, глаза запали. Правда, взгляд остался прежним — умным, пытливым, не лишенным властности и непреклонности. И голос остался прежним, разве что звучал тише.

— Все обойдется, — сказал Сварог. — Я вызвал врачей, они уже летят…

Грельфи чуть приподняла голову:

— Разверни их назад, дубина стоеросовая. Все равно ничем не помогут — что бы ни делали, а срок подошел. У нас в семье всегда точно знали, сколько жизни отмерено — как на ювелирных весах. И проживу я ровнешенько столько, сколько отведено. Как бы твои врачи ни извращались. Разверни их, кому говорю! Зачем людей попусту от дела отрывать?

В ее голосе, пусть ослабевшем, было столько упорства и уверенности в своей правоте, что Сварог, скрепя сердце, смирился с неизбежным. Поднял ко рту браслет и приказал медикам возвращаться назад.

— Так-то лучше, — сказала Грельфи, внимательно слушавшая разговор. — Я тебе никогда не врала и теперь не вру: ничего бы они не добились, только опаскудили бы мне последние минуты своей дурацкой возней и высокой наукой… — Она повернула голову, не открывая затылка от подушки, окинула презрительным взглядом склянки, теснившиеся на столике, как зеваки на пожаре. — В том шкафчике, что справа — бутылка «Кабаньей крови» — на свои деньги куплено, не на казенные… Налей мне добрую чарку, теперь уже все равно. И себе плесни, если хочешь, я пикета не держу…