Но произошла история с Игорем: он потребовал слишком много дани, и древляне его убили, привязав к двум берёзам, наклонённым к земле; распрямившись, деревья разорвали пополам Ольгиного мужа. После этого Мал к ней заслал сватов. Ольга приняла их душевно и подумывала ответить согласием, но Свенельд, по собственному почину, запер представителей Мала в бане и спалил. Вспыхнула война. Битву с древлянами начал, как положено, юный Святослав, бросив копьё нетвёрдой детской рукой. Воевода Свенельд сказал: «Начал князь — мы продолжим» — и Искоростень был тогда сожжён. Мала с детьми схватили и хотели убить, но вмешалась Ольга. «Унижение хуже смерти, — объяснила она. — Пусть живёт в граде Любече, станет холопом при конюшне». Это был единственный способ сохранить любимому жизнь.

Вскоре Свенельд стал её любовником. Вместе они ездили в полюдье, объезжали владения, устанавливали места сбора дани и её размеры — то есть «погосты» и «уставы». С ними был Святослав. Простудившись на одной из стоянок, юный князь подхватил лихорадку и едва не умер. Ольга поклялась: «Если он поправится, то порву со Свенельдом и приму христианскую веру». Через день Святослав пошёл на поправку. Ольга сдержала слово.

А сына доверив Асмуду и Свенельду, совершила поездку в Константинополь. Дважды побывала на приёме у императора — Константина Багрянородного, обещала ввести христианство на Руси и признать главенство византийского патриарха. Но не получилось: партия Жеривола-Свенельда, подчинившая себе Святослава, оказалась сильнее. Ольга ограничилась строительством деревянной Софии и поддержкой небольшого её прихода в Киеве.

Мал погиб от руки Свенельда, а Добрыню с Малушей Ольга взяла под своё покровительство. Много раз говорила с сыном, убеждая его креститься. Святослав не хотел. Более того: он женился на дочери Жеривола, печенежке наполовину, без согласия матери. Ольга демонстративно уехала в Вышгород, и самостоя тельный князь (а ему уже исполнилось двадцать два) начал править один...

Да, воспоминания... Многие грехи тяготили ей душу. И пожар Искоростени — более других. Сможет ли Господь этот грех простить? И оставить её в раю? Или же низвергнет в Тартар, обрекая на вечные муки ада? Дума о Божественной каре изводила княгиню, не давая успокоения.

Прибежавшая холопка прервала её мысли.

— Матушка Ольга Бардовна! — закричала та. — Едут, едут! Цельный караван!

— Кто такие, откуда? Говори, как следует.

— Значится, из Киева. Спереди ладья — парус ейный — красный, на ем трезубец. Не иначе — князь.

— Господи, Пресвятая Богородица, — прошептала женщина и перекрестилась. — Что-то мой сынок снова выдумал. Может, новый поход? Но сейчас походу не время — осень. Глядя в зиму, не идут на врагов...

Но сомнения вмиг рассеялись: это был Добрыня с маленьким Владимиром, направлявшийся в Новгород. Там же ехала Несмеяна — тощая жена воеводы с челядью, а в других ладьях — Асмуд, Богомил со своим посольством, небольшая дружина, лошади, еда.

— В Псков-то не заглянете? — спрашивала княгиня, принимая родственников в парадной палате. — Я, как видно, не выберусь уже. За меня поклонитесь праху маменьки и тятеньки.

— Побывать не мешало бы, — согласился Асмуд. — Я один из братьев остался. Да и то: младше Клеркона на восемь лет, ну а Барда — на пять.

— Доведётся гостить в Старой Ладоге, — продолжала напутствовать Ольга Бардовна, — то привет передайте Олафу Трюгвассону; что живёт там с женой и дочерью. Он далёкий наш родственник и норвежский конунг.

— Что такое «конунг»? — задал вопрос Владимир; он сидел и болтал ногами, явно тяготясь разговором взрослых.

— Князь по-скандинавски — каган. Олаф — наш двоюродный дядя по его жене, Торгерде. После того, как в Норвегии власть захватил Харальд Серый Плащ — старший сын Эйрика Кровавой Секиры, — Олаф с семьёй скрылся на Руси. Мы его приветили, хоть родство наше и не кровное.

— Да, знакомство это будет не лишним, — поддержал Добрыня. — Посетим непременно Старую Ладогу.

— Сколько вы пробудете в нашем городе?

— День-другой, думаю, не больше. Надо двигаться, коль погоды стоят хорошие.

— Станете сниматься — скажите. Выйду проводить. Годы мои такие — может быть, и вижусь с вами в последний раз.

— Не накликай беды, племянница, — пожурил её Асмуд. — Я вон старше тебя на шестнадцать лет, а и то о смерти пока не думаю.

— Я всегда тобой восхищалась, дядя.

Во дворце Добрыни шли приготовления к ужину. Несмеяна командовала холопами, распоряжалась насчёт перемены блюд, а затем — ночлега. Девки бегали с этажа на этаж кто с подушкой, кто с сундучком; дым валил из печной трубы летней кухни, расположенной посреди двора; поросята визжали, куры кудахтали, ощущая своё съестное предназначение. Наконец, отдав последние указания, Несмеяна прогнала всех из клети, села у оконца, дух перевела. Ей в последнее время нездоровилось. Кожа на лице, далеко не первой свежести, светлым пушком покрытая, стала суше, бледнее, начала шелушиться. Заострились скулы. И глаза будто бы запали. Если Претич, её отец, походил на дворнягу, то она собой представляла совершенную колли — с длинным носом, небольшими зубками, расположенными по эллипсу острыми ушами, сросшимися с шеей. Глядя в зеркальце, — не стеклянное с амальгамой, как у нас, а кусок серебра, отшлифованный до блеска, — Несмеяна думала: «Вот ведь незадача... Только примирилась с Добрыней, и семейная жизнь на лад пошла, взял меня с собою — нате вам, расхворалась, стала хуже прежнего. Как разлюбит меня теперь? Скажет: некрасивая, злая, старая... Тётка Ратша надавала порошков из трав, разных снадобий — ничего не действует. Разве что последнее средство — выкупаться в козьем молоке? Но придётся подождать до приезда в Новгород. Здесь-то молока столько не возьмёшь...» В дверку постучали.

— Кто? — спросила она, не сумев скрыть досады.

— То Юдифь...

— А, входи, входи.

Мужнина наложница выглядела прелестно: тонкое точёное личико, глазки-черносливины, розовые губки. В голубой полупрозрачной накидке, прикреплённой к голове золотой тесьмой, в шёлковом халате тёмно-синего цвета, синих туфельках, шитых серебром, пленная хазарка не могла не вызвать тайной зависти в Несмеяне. Поклонившись, Юдифь мягко улыбнулась:

— Я хотела сказать: банька есть готов. Ты хотеть идти?

— А Добрыня не возвращался от Ольги Бардовны?

— Нет, ещё не видеть.

— Ну, тогда пойду сполоснусь. Может, станет легче.

— Я хотеть боярыне помогать.

— Ничего, как-нибудь управлюсь.

Несмеяна подумала: «Задушить бы тебя, змеюку. Если ляжет с ней, я её убью. А потом себя. Чем терпеть позор, лучше умереть».

Вскоре появится Добрыня с Асмудом и племянником. Отпустив учителя, пожелавшего перед ужином подремать у себя в светёлке, дядя и Владимир стали подниматься по лестнице в терем. Им навстречу выбежала Юдифь. Поклонилась, сказала:

— Господин Добрыня Малович, господин Владимир Святославлевич, милость есть просить, есть добро пожаловать.

— Здравствуй, милая. — Он поцеловал щёчку-персик наложницы с явным удовольствием. — Где мои ребятки? Проводи, покажи. Пусть поздравствуются с отцом. Познакомятся со своим двоюродным братцем.

Княжичу хазарка понравилась. Он подумал: «У меня тоже будет много жён. Самых разных племён и стран. Но таких, как Несмеянище, брать не стану».

Дети Юдифи — близнецы Савинко и Милена — не произвели на Владимира особого впечатления. Было им года два. Мальчик тёмненький, косоглазенький, больше в мать, чем в отца; девочка, напротив, блондинка, нос пупырышком — как Добрынин, Малушин и его самого, — здесь порода Нискиничей проявилась уже в полной мере.

— Ну, идите к тятеньке, — ласково пропел дядя. А Юдифь подтолкнула их, лопоча что-то по-хазарски.

Гё испуганно жались друг к другу, наконец Милена заплакала, а Савинко спрятался за мать.

— Вот ведь глупые, — засмеялся княжич. — Тятю своего не признали.