И теперь Свенельд был ещё не стар — только-только перевалило за пятьдесят. Он ходил в традиционном варяжском одеянии, бархатный кафтан с пуговицами из золота, в шароварах, подвязанных под коленями, гетрах. Борода короткая, чуть подкрашенная, чтобы скрыть седину. На запястьях — золотые браслеты. Главной приметой лица Свенельда были его волчьи глаза: бледно-серые с точечкой-зрачком. Не такие свирепые, как у сына Люта, но достаточно злые.

А с другой стороны от Святослава сидел Добрыня — брат Малуши, сын древлянского князя Мала. Отвечая на убийство Игоря, воевода Свенельд сжёг Искоростень, истребил многих его жителей, князя же с детьми обратил в холопов и отправил жить в близкий к Киеву Любеч. Было тогда Добрыне восемь, а Малуше — три. После смерти отца их взяла к себе во служение Ольга Бардовна. Мальчика учили на конюха, был затем придверочником, ключником во дворце Святослава. Вместе с юным князем ездил на охоту. Подружился с ним. И фактически свёл его с Малушей... Вскоре после рождения Владимира взлёт Добрыни был уже предрешён: Ольга Бардовна им вручила вольную, а любезный князь сделал собственным мечником. Взял в поход на Хазарский каганат, где Добрыня отличился мужеством и силой. Внешне он поддерживал со Свенельдом нормальные отношения, но в душе знал: час его придёт, и варяг этот ненавистный кровью своей заплатит за разор Древлянской земли и за смерть князя Мала...

Невысокий Добрыня был широк в плечах и пригож лицом. Русая борода завивалась колечками. Умный взгляд васильковых глаз подкупал и мужчин, и женщин. А улыбка от уха до уха — белозубая, молодецкая — не одно женское сердечко заставляла стучать с удвоенной частотой. Тридцать лет — удивительный для мужчины возраст: сил — хоть отбавляй, есть уже и опыт, и умение смирять чувства расчётом... Планы же у Добрыни были невероятные: киевский стол — ни больше ни меньше. Пусть не для себя, пусть для маленького племянника Владимира — лишь бы род князя Мала занял на Руси достойное место...

Далее сидел Калокир — византийский посланник, по приказу Никифора Фоки натравивший Русь на Болгарское царство, а затем решивший, что при помощи войск Святослава сможет взять Константинополь и занять трон в Вуколеоне.

Был среди дружинников воевода Вовк, по прозвищу Блуд, шурин Добрыни, сын воеводы Претича. Длинноносый и прыщеватый, он ел, чавкая и чмокая.

Милонег сидел напротив него, через стол, — грустный, погруженный в себя, пивший понемногу хмельное пиво, но почти не трогавший пищи.

А вокруг звякала посуда, пенилась брага, хохотали дружинники, рвали мясо рутами, утирали вышитыми салфетками бороды и губы. Поднимали кубки в честь князя, славных его побед в Греческой земле и во здравие его семьи — сыновей-наследников, матери-княгини и жены Малуши. А когда выпито и съедено было много, Святослав неожиданно сказал, громко и насмешливо:

— Что-то Милонег нынче сам не свой? Что печалишься, будто красна девица, у которой увели на гулянке милого? Или я ошибся?

Все кругом рассмеялись, стали ёрничать, сыпать шутками и толкать Милонега в бок. Юноша сидел с алыми щеками. Наконец он ответил звонко:

— Голова болит, милостивый княже, только и всего.

— Непорядок это, — продолжал насмешничать Святослав. — У моих дружинников голова болеть не должна, а больных да слабых я в дружине не потерплю. Говори открыто, Жериволыч, уж не в том ли причина, что уроки русского языка с греческой монашкой, на которые я дал тебе согласие, неожиданно у вас прекратились?

«Донесла хазарка-прислужница, — догадался юноша. — Больше некому». Молодой человек был готов провалиться сквозь землю. Но сказал уверенно:

— Нет, наоборот: те занятия прекратились по причине моей болезни.

— Ну, гляди, гляди, — посуровел князь. — Я тебе девку поручил, ты теперь за неё в ответе. Станешь сохнуть по ней, а тем паче — она по тебе, буйную головушку твою вылечу не травами и отварами, а мечом харалужным. Та гречанка — невеста Ярополка, твоего племянника. Каждого предам смерти, кто посмотрит на неё с мыслями блудливыми!

Вся дружина загомонила, стала обсуждать эту новость. Милонег сидел, вперившись в пустую тарелку.

— А туба у тебя не дура, — брякнул Вовк ему через стол. — Я бы тоже не устоял, право слово, в первый же момент залучил бы птичку в тёмном уголке!

Милонег посмотрел на Вовка с едва сдерживаемым бешенством. Пальцами сдавил крышку у стола — так, что даже ногти сделались бескровными. Ноздри округлил, яростно дыша.

— Блуд, заткнись. Скажешь про неё ещё слово — выпущу кишки.

— Ладно, ладно, — смутился тот. — Я пошутил. Мне и дела нет до этой милашки.

Не исключено, что их разговор мог бы кончиться мордобоем, если бы в палату не ввалился Путята. Был он весь в дорожной пыли, грязный и всклокоченный. Шапку снял, поклонился в пояс.

Шестьдесят челюстей в удивлении замерли.

— Чур меня, чур! — бросил кто-то.

— Ты ли это, Путяте?

— Прискакал из Киева?!

Святослав поднялся из-за стола.

— Что случилось? — проговорил.

— Не вели казнить, вели слово молвить, княже.

— Да, велю.

— Лихо пришло на Киевскую землю. Степняки осадили город. Месяц киевляне не могли выйти за ворота. Мы послали за Претичем во Чернигов. Он стоял, долго не решался, но потом ударил, перейдя через Днепр. А Мстислав Свенелвдич со своею дружиною выбрался из города и напал на поганых. Те бежали на юг, запросили мира. Дескать, не хотим Киев разорять, наша цель — Святослава выманить из Болгарии. Нам за то плачено от царя Петра.

Гул прошёл по рядам дружинников. Князь стоял, глядя исподлобья.

— А меня послали к тебе, — продолжал Путята, — доложить о том, что произошло. С города осада снята, степняки присмирели будто. Но в любой момент могут вновь напасть. И тогда ещё неизвестно, выдержит ли Киев. Вот, великий княже, всё как на духу! — и гонец опять поклонился в пояс.

Святослав сел неторопливо. Взгляд его был тяжёл и мрачен.

— Узнаю руку Никифора Фоки... — проворчал он с неудовольствием. — Сам бы Пётр не додумался до такого шага...

— Испугался, мерзавец, за трон в Вуколеоне, — согласился с ним Калокир. — Что намерен делать, Святослав Игоревич?

— Пусть сначала дружина скажет, — по традиции объявил Ольгин сын.

Мнения дружинников разделились: часть хотела тут же сниматься — ехать защищать землю предков; часть считала, что угроза невелика, надо завершить поход на Балканах, а затем уже идти биться с печенегами.

— Ну, а как поганые вновь пойдут на Киев? — возражал им Добрыня. — Под угрозой жизнь княжеских детей. Вот о чём надо прежде думать!

— Ничего с твоим племянничком в Киеве не случится, — говорил Свенельд, зло блестя глазами. — Печенеги не дураки, понимают: сунутся всерьёз — не снести им тогда головы от князя, наша месть будет беспощадна. Степнякам платили за русский страх. Это ясно. Исполнять их коварный план просто неразумно.

Святослав молчал. Напряжённо думал. И в конце сказал о своём решении:

— Я повелеваю: войско в сорок тысяч во главе со Свенельдом и Вовком остаётся в Переяславце. И надеюсь, что Калокир будет вместе с ними. Я завоевал эту землю и с неё не тронусь. Мы ещё прибьём русский шит на ворота Царьграда!.. А другую часть — в двадцать тысяч — я беру с собой Ты, Добрыня, поедешь тоже. Милонег повезёт гречанку в обозе. Разобьём поганых и вернёмся сюда. Не отдам Дунай! Здесь отныне моя столица! И да будет так!

— Будет так! — крикнули дружинники и сомкнули кубки.

Люди славили мудрость своего предводителя, обсуждали предстоящее дело. Между тем Путята приблизился к князю и сказал вполголоса:

— Извини меня, Святослав Игоревич, но имею я и другую весть, ибо то касаемо только лично твоей семьи.

Крупные шары-желваки вздулись на щеках Святослава.

— Говори, — разрешил правитель.

— От родов умерла Малуша. А на третий день умерла и новорождённая, дочка твоя — Потвора...

Князь прикрыл глаза и сидел, скорбный и сутулый.

— Бедная сестрёнка! — сморщился Добрыня. — Берегиня не сберегла... Ах, как горько! — и залился горькими слезами, уронив на руки светлую свою голову.