Впереди по коридору спальня Касильды Виверрент. Мне туда не нужно: Аманда сказала, всё уже понятно. И я была «просто молодцом, сладенькая моя, да-да-да» (как раздражает эта её притворная ласка!). Может, они найти способ привести к госпоже Виверрент того юношу, Йелта Нокторна? Они же ездили в его поместье и явились какие-то странные. Или они нашли другого возлюбленного? Мне почему-то хочется, чтобы это был Йелт Нокторн, он такой красивый, романтичный. Хотя отважный Хорот Эвклинг, тоже, наверное…

Дар зовёт меня – я так долго пользовалась им, что он стал слишком чувствительным. Возле комнаты Касильды Виверрент процветает сонная тень. Это как-то странно, потому что такие тени бывают у здоровых людей: когда видишь яркий, чёткий сон. А у укушенных веретенщиком я такого не видела. Или, может, не смотрела.

Хочу пройти мимо, но тень сна плавает и плавает, и просто умоляет её коснуться. Тень тянет ко мне руки – тонкие, маленькие, беспомощные, как у потерянной девочки.

Тень впускает меня в сон.

В рассветный полумрак.

В одуряющий запах зелий.

Пахнет кроветворным, усыпляющим, обезболивающим – травы сплетаются в единый горьковато-сладковатый дух, в котором тонут нотки крови. Лекарь и двое жриц Целительницы хлопочут у ложа, бесстрастно и быстро отшвыривают в сторону заскорузлые от крови остатки того, что недавно было одеждой. Перебрасываются шепотом непонятными терминами.

Мне не нужно слышать, чтобы понять – у человека на ложе нет надежды.

Мне с самого начала предложили удалиться, но я стою и смотрю – на простыни, которые пропитываются кровью, и полосы ожогов от огненного хлыста, и запавшие глаза, и искусанные, запекшиеся губы на восковом, неживом лице.

Губы шевелятся, пропускают почти неслышный, рваный шепот:

– Девочку уведите… уведите… не должна видеть… уведите…

Люди в последние минуты молятся. Клянутся в любви или обещают отомстить с того света. Говорят о наследстве или последней воле. Некоторые стонут.

Человек на кровати стонал слишком много, и голос он сорвал в первую половину своей Правой Ночи, и клятв у него больше нет, только тихое сипение, когда лекарь пытается хоть что-нибудь сделать с раздробленными костями. Остался лишь суетливый, торопливый, захлебывающийся шепот без голоса:

– Девочку… девочку уведите…

Я смотрю на человека, которого ненавижу. Ненавидела.

Он смотрит на меня – и в глазах у него, за пеленой невыносимой муки – мольба… нет, приказ.

Последняя осознанная воля.

И я отвожу глаза от этого незнакомого лица с впечатанным в него страданием. Иду в предрассветном сумраке туда, где у двери застыла она – ее профиль белеет, будто вырезанный из кости единорога, и она не сводит глаз с кровати, с рук лекаря, с испуганных лиц Дочерей Целительницы…

Видит все сразу – и ничего, кроме его заострившегося лица, вздрагивающих губ, которые пытаются сдержать рвущийся изнутри вой – она не должна услышать, не должна видеть, не должна плакать…

Она не плачет, только смотрит широко раскрытыми глазами, и мне кажется – я слышу, как медленно и тяжело бьется ее сердце, все замедляет удары, будто решило остановиться…

Когда я подхожу к ней – она останавливает меня ровным повелительным жестом. Говорит, не поворачивая головы:

– Уйдите из комнаты. Все.

Лекарь и Дочери Целительницы не смеют перечить ей. Удаляются, потупив глаза, только посматривают на меня – не возражу ли?

Я не возражу. Но я и не уйду. Они считают, что это кара – она отослала их, она отнимает у него эту последнюю возможность – умереть с облегчением… Или что она хочет сказать ему что-то перед смертью.

Я же знаю другое. Она отослала их потому, что не хочет, чтобы они упали на колени, увидев это.

Когда она открывает глаза – они наполнены светом. Катится солнечная слезинка по щеке. Сияние медленно ткет узор на стенах – листва, и неведомый сад, и садящаяся на ладонь птица…

И хотя я никогда не видела, как это бывает – но я знаю, я верю, что это должно быть оно.

Пробуждение Спящей.

Это просыпается Великий Дар, поднимается – и до отказа заполняет сосуд, которому он был предназначен с рождения.

Она шагает к кровати – вызолоченная этим сиянием, своим Даром, плещущимся в глазах, переливающимся под кожей. Шагает мягко, будто плывет над полом. И я слышу шепот, хотя губы ее не шевелятся.

– Я спала, но ты пробудил меня.

Сияние брызжет из ее ладони – правой, на которой проступает потускневшая за многие годы страданий Печать.

– Была потеряна, но ты отыскал меня.

Она наклоняется над ним – его глаза полузакрыты, и если он может еще видеть что-то – то ему это кажется всего лишь странным видением перед последней агонией.

– Не имела сил – но ты дал мне силы.

Она кладет одну руку ему на лоб, другую, с нестерпимо сверкающей Печатью – на грудь. На лице у нее – высшая власть той, у которой на коленях молят об исцелении.

Великой Премилосердной Целительницы Тарры.

И только чуть-чуть – упрямства шестнадцатилетней девушки.

– Ты страдаешь – и я дарую тебе исцеление. И говорю тебе: не смей уходить. Слушай меня, Эвальд Шеннетский. Карменниэ… я приказываю тебе – жить. Приказываю остаться.

Тонкие пальцы, чуть вздрагивающие на его груди, на лбу, отдают сияние. С кожи смываются страшные раны, растворяются ожоги, и переломанные пальцы сжимаются так, будто их не ломали.

Он приоткрывает глаза и шепчет:

– Повинуюсь… моя королева.

И потом он погружается в сон, а сияние медленно гаснет в пригоршнях девочки, которая присела на край его кровати. Девочка обессиленно всхлипывает, и тогда я подхожу к ней – и она шепчет:

– Я… не смогла… до конца.

И сон мой тревожен – в нем кто-то выкрикивает сорванным девичьим голосом:

– Вы! Все! Со своим презрением, со своей честью! А он лучший, понимаете?! Лучше вас всех!

Девичьи крики тонут в мешанине других образов: мерные вспышки огненного хлыста и ликующая толпа вокруг эшафота. Холодное, неподвижное лицо королевы, которая смотрит на человека, приговор которому только что вынесли… Одинокая слезинка сползает по щеке. В тонких пальцах извивается ветка сирени: «Вы думали о том, что мерзавцы иногда могут любить цветы?» Огонь и синь сплетаются над сиреневыми лепестками и плачущим голосом, который повторяет: «Лучший! Лучший!»

Я не могу удержать сон, и он рвется, как старая паутинка.

Обжигая мою ладонь – будто влезла и просмотрела что-то запретное, секретное… Я тороплюсь подальше от двери. Полная тем, что видела.

Я знаю, чьими глазами я только что смотрела. И кто был там, в храме Целительницы – я видела их портреты в газетах, только он не выглядел таким измождённым, а она казалась взрослее, а не испуганной девочкой или богиней. И это всё так непохоже на то, что в газетах писали, и… нужно ли рассказать об этом Аманде? Или Арделл?

Останавливаюсь и смотрю на тени в коридоре – такие надёжные, успокаивающие.

Зачем кому-то рассказывать? Это же не имеет никакого смысла, правда? Какая разница, что там было в Храме Целительницы Айлор-тэна, два года назад. Это всё никак не относится к веретенщикам, и любви Касильды Виверрент, и ко всему прочему.

Нужно скорее закрыться в комнате. Спрятаться под одеялом и волосами. Как это я могла забыть, что по этим коридорам и лестницам ходит теперь Шеннет. Если я встречусь с ним взглядом… даже посмотрю на его трость – я, наверное, умру от страха. Говорят, у него такой Дар – читать, что у тебя в мыслях. И если он посмотрит, то увидит, что я…

В комнате я забиваюсь в угол кровати и укутываюсь во все одеяла сразу – но всё равно меня трясёт. Я никому не скажу. Никогда никому не скажу.