Сколько болота бывает охваченным пламенем при пожарах?

– Меня заполнили-и-и-и-и!! – визжит Крелла, но Гриз уже не слушает.

Распахивая крылья во всю ширь. Облекаясь в пламя и становясь им.

Мгновенным жаром прокатывается по нитям, что связывают с сознаниями животных – и вспыхивает у них внутри обжигающим «Вместе!»

Вместе с каждым, горю в каждом, и всё уже в порядке, боль сейчас уйдёт, холод отступит. Ты слышишь меня, я знаю, потому что пылаю внутри тебя. Не бойся моего огня – я хочу только спасти. Я дарю тебе этот огонь, как желание уберечь, как возможность не слышать зова крови. Я – ваш пастырь и ваше пламя. Я открываю ваши клетки.

Их испуг и боль, их горе и ужас сгорают в ней без остатка, а взамен она даёт им горячее чувство пробуждения и возможность – быть прежними. Они же просыпаются и тянутся к огню в ответ – сперва драккайна, керберы, виверний, огнистые лисицы – все, кому родственно пламя. Потом алапарды, игольчатники, гарпии…

«Вместе!» – откликаются пламени звери, – и уходят в обычный мир, где не нужно быть ничьими орудиями. А пламя разгорается ярче, охватывает вздыбленную, обезумевшую топь, перекидывается по кочкам и вздымается к небесам.

Где-то внизу корчится обожжённое существо, завывает: «Меня заполнили, заполнили, заполнили!» – и пытается затушить пламя, смять его в ладонях…

«Нужно спасти», – то, что единственно важно вспыхивает внутри. Нужно показать дорогу, подтолкнуть к важной мысли, к собственному имени, к тому, что уведёт Креллу-Охотницу вслед за освобождёнными зверями…

«Сожги же меня! Сожгии-и-и-и!» – истошный визг боли, но это пламя может сжечь лишь одну, а всех остальных оно хочет уберечь. Ярость, сытая ненависть, холодное превосходство – всё плавится, сгорает в бушующем пожаре без остатка, пламя наполняет мир – и последний вой говорит, что узница ушла.

Куда?

Куда-то, куда её вытолкнуло из заполненного огнём мира.

Вовне.

Куда нужно и мне.

Совсем в пепел нельзя, потому что там, куда ушла другая, кто-то есть, кто-то…

Вспомнить. Погаснуть.

Спасти, спасти, спас… некого спасать здесь, но вовне – есть другие, и ей нужно к ним. Медленно гаснут за спиной крылья. Ноги касаются мягкого, горячего. Пальцы дрожат – в них ещё не утих внутренний жар – и она наклоняется и тихо ладонью сметает из-под ног пепел.

Ладонь натыкается на твёрдое, холодное.

Почти прозрачный, чуть розоватый лёд, в котором нет отражения.

Подо льдом – бездна. Кажется чёрной, но она знает, что в глубине у неё живут тропы – сотни шепчущих, манящих путей с тысячей перекрестий. Смутные тропы, ловушка для варгов, куда нельзя уходить.

Топь, засыпанная пеплом. Покрытая узорами льда. Лёд трещит и ломается, под ним просыпаются беспокойные, густые волны.

Слишком много крови пролилось на землю. Слишком много безумия. Жажды мести.

Из-под ног тихо ползут трещины. В них проступает сырое, вязкое, алое. Зовёт вниз, танцевать – она танцевала на льду, а мать звала её… звала её как?

До того, как она запылала и возродилась безымянной, у неё было имя, не птичье, но человечье, имя нужно вспомнить – и уйти туда, где она почему-то нужна.

Шум неистовых волн. Подступающих к хрупкому ледяному островку, отъедающих от него куски. Словно это её память – вся в трещинах, и в трещинах стены крепости за её стеной. И нужно собрать слова, и положить друг на друга, и скрепить ошмётками памяти – пока крепость не потопило совсем.

Я – крепость, и я мост между бестиями и магами (как быстро ползут трещины!), и я варг, но отступница (волны вздымаются так яростно), меня называют Тавмантой-попутчицей нойя и сестрой – даарду, и один варг с фениксом тоже назвал сестрой (нет, нет, всё не то!), а один законник говорил – я преступница, и был ещё один, для кого я – невыносимая… (лицо не помнится, почему оно так важно?), и я хорошая покупательница и друг, но нет чего-то, от чего можно оттолкнуться, как от камня, вспомнить имя, хлёсткое, короткое, как свист кнута – у меня был кнут, как у пастуха, только я не пастух, я…

Треск лопающегося льда оглушает, густое и алое касается ног, но трещины не пугают её, её никогда почему-то не пугали тьма и холод, и откуда-то, может быть, из бездны под ногами, – отдаётся вкрадчивый, дальний голос: «Аталия…».

И, отталкивая этот голос, она кричит в бушующие волны: «Я тебе не чёртова бабочка, Рихард, я…»

Гриз. Я Гриз. Гриз Ард…

Тяжкая волна с запахом безумия накатывается – и подминает её под себя.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Они все падают разом. Грызи, звери и тварь, которая назвала себя Охотницей.

Звери воют и скулят, сучат лапами и стонут, как от плохих снов. Тварь Крелла вскрикивает удивлённо, и она оседает на землю медленно. Грызи же с помертвевшим лицом молча падает назад.

Морковка подхватывает её, опускается на колени, заглядывает в лицо отчаянно.

У неё стиснуты зубы, прерывается дыхание. Глаза широко раскрыты, и в них полыхает невиданная зелень. Только взгляд мёртвый, невидящий: она не-здесь. Ручеёк крови с разрезанной ладони медленно растекается по грязной земле.

– Это надо прекратить, – шепчет Морковка и дрожащими руками нашаривает на поясе то ли заживляющее, то ли бинт. – Нужно… прекратить это!

– С-с-с-стоять!

Огненный вихрь – разъярённая Конфетка, из которой вытряхнуло сладость. Подлетает к Морковке и шипит, оскаливая зубы ему в лицо:

– Не смей! Не тронь! Она сказала, что делать. Знала, что делать! Не лезь туда, слышишь, дурной мальчишка?! Не суйся!

– Она же умрёт! Умрёт, из-за того, что мы позволили ей! Это безумие…

– Будешь ей мешать – клянусь волосами Перекрестницы, пущу кровь и тебе тоже!

Конфетка суёт под нос Его Светлости короткий кинжал. Янист коротко моргает, а потом глаза у него делаются темно-синими омутами. Как в детстве. Когда до него доходило. Когда в голову ему вступало что-то отчаянн…

Кровь.

Вир побери, держать зверей на крови варга может не только варг. Может – маг, у которого хватит воли воззвать и удержать. Осталось секунд десять, пока он осмыслит. И пока пойдёт вслед за ней. Нырнёт туда, в не-здесь, на лёгкие тропы, в трясину сплетённых сознаний. С концами.

– Янист.

Голос нужно сделать спокойным. Хотя больше всего мне сейчас хочется метнуть нож в Конфетку и сигануть за Грызи с Морковкой на пару.

– Она сказала держать её, Янист. Там ты этого сделать не сможешь. Никто не сможет. Понимаешь? Ты должен быть здесь. Чтобы держать. Вытащить её.

Вроде бы, мне удаётся пробиться к нему. Он часто дышит, но глядит теперь на меня, а не в неживое лицо Гриз или на её ладонь. Губы дрожат, когда он шепчет:

– Но я не знаю, как…

– Зови её, – говорит нойя и чуть встряхивает его за плечи. – Мальчик! Зови её! Тебе она отзовётся, на твой зов придёт. Кричи, зови, чтобы слышала!

Но кричать первой начинает Крелла. Охотница корчится, держится за виски и визжит, будто её виверний поджаривает. А все звери разом ревут. Только это не песнь Крови и не песнь Охоты. Это будто бы они все разом вдруг обрели голос. Очнулись и приветствуют кого-то.

Нойя сквозь зубы ругается на родном наречии. Потом встаёт рядом с Янистом, опустив ему руку на плечо.

– Не смотри на них, зови её! Я прикрою.

И поднимает в руке какую-то склянку – готова метнуть.

«Вместе!» – выпевают звери особый зов, который у бестий предназначается для варгов. – «Мы вместе!»

Гарпии сбегают сразу же. Смущённо юркает в кусты огнистая лисица. Игольчатники побаиваются и огрызаются на грифона, а он сверху вниз глядит на них без любопытства, с холодным превосходством – что забыли, мол?

Они все прежние. Освобождённые. Некоторые недоумевают, другим страшно, или больно. Два алапарда вздыбили шерсть, низко рычат. Виверний тоже злится. И драккайна.

Не на нас.

Охотница заканчивает визжать и отлипает от земли. Рожа у неё перекошена и перемазана кровью из разрезанной ладони. Зубы оскалены и постукивают дробно. С третьего раза она поднимается, и глядит так, будто хочет то ли зарыдать, то ли расхохотаться.