— Вас, наверное, замучили ненужным вниманием, да?

— Сейчас уже ничего. А вот, когда Сашка и Пашка маленькими были, доходило до того, что я на коляску вешал табличку «Руками не трогать!».

— В самом деле?!

Мы смеёмся.

— Вот, везу их от бабушки с дедом домой, в Воронеж.

— А мама?

— Она у нас концертирующая пианистка. Сейчас на гастролях, на Дальнем Востоке.

— А вы, значит, детьми занимаетесь?

— Мне в радость. Я по профессии повар, так что и дом на мне.

— Вашей жене можно позавидовать.

— А Вы?

— О, ничего особенного. Работаю в больнице санитаркой, выводы делайте сами. Вот, с племянницей кутнуть решили, в отпуск махнули.

— Вы с ней хорошо ладите.

— Это легко, на самом деле. Ася удивительно коммуникабельный ребёнок.

— А на кого она похожа? На папу или на маму?

Вот это вопрос, ха! Я даже растерялась, по правде сказать. Почему я раньше не задумалась над этим, не присмотрелась к Аське повнимательней? Ну, цвет волос и глаз, положим — в Нисар. Кудрявая, возможно в Мансурова, — у того шевелюра тоже знатная была, его локонам даже девчонки завидовали. А вот Тураева я толком не видела, глаза только в памяти остались — чёрные-пречёрные, пронзительные такие.

По телу пробегает дрожь, и я трясу головой, пытаясь отделаться от этого странного ощущения, взявшегося из ниоткуда.

— Что точно могу сказать, не на меня, — отшучиваюсь неловко, но Валентин неожиданно возражает.

— А вот это вы напрасно. У вас похожий темперамент, одинаковая живость, у вас даже выражение лица одинаковое, когда вы смеётесь или хмуритесь. Вы словно настроены на одну волну, понимаете? Это гораздо важнее, чем внешнее сходство.

— Правда? Хм-м…

Одинаковый темперамент? Когда-то я действительно была неугомонной и живой, как Аська, но подростком стала угрюмой, скрытной и забитой. Всё держала в себе: страхи, переживания, обиды. Нисар, порой, изводила меня лишь затем, чтобы раскрутить на эмоции, вытащить их из меня. Зачем? Иногда просто так, от скуки, а иногда, чтобы побольнее ударить в тот самый момент, когда я раскрыта и наиболее уязвима. А ещё она отличный манипулятор.

Ася же искренняя, светлая, как солнечный лучик. Но я-то знаю, как запросто его может погасить людская злоба, недоброжелательность, жадность, зависть, или обычное равнодушие. Нельзя такого допустить. Ни в коем случае.

**

В Ельце мы прощаемся с Лютиком и Лидочкой. На автовокзале их встречает Зиночка — почти точная копия сестры, только вместо пальто и шали на ней красуется классическая фуфайка и бабский платок в цветочек. Сёстры обнимаются, целуются, а Лютик в это время с восторгом носится вокруг них неловкой иноходью, обнюхивая резиновые сапоги Зиночки и накручивая на них поводок. Затем благосклонно позволяет затащить себя в машину, где сразу упирается передними лапами в окно, и "улыбается" всем нам, высунув язык, выражая тем самым свою безмерную радость. Следом влезают старушки, причем Зиночка садится за руль, из-за которого её почти не видать, и громадный джип, заляпанный по окна отборным черноземом, с пробуксовкой рвёт с места.

Мы машем им вслед еще какое-то время, и возвращаемся в автобус, торопясь укрыться от накрапывающего дождя. До Воронежа остаётся всего ничего, и Аська начинает грустить, осознавая, что скоро придётся расставаться и со своими «леденцами».

Сидим в небольшом аэропорту, ждем регистрацию. Зал такой крохотный, что даже не верится, что там, за стеной, садятся и взлетают огромные лайнеры. Устроились мы неплохо. Несмотря на скромные размеры, аэропорт выглядит современным, и здесь есть всё необходимое, а главное — удобные кресла, в которых нам предстояло просидеть несколько часов до нашего рейса.

Склонив голову, Ася ковыряется в своём рюкзачке, пряча от меня надутые губы.

— Ты не понимаешь, я просто не знаю, кого люблю больше — Сашку или Пашку. Мне кажется, обоих одинаково. Я совсем запуталась!

— Вырастишь — разберёшься, — уверяю я племяшку, придвигаясь к ней ближе и стараясь приобнять.

Девочка моя в печали, и я её хорошо понимаю. Что ж, первая любовь — она такая, сладко-горькая.

— Что ты делаешь? — интересуюсь, между прочим, в попытке отвлечь Аську от грустных мыслей.

— Брелок прицепить хочу. Не получается.

— Оторвался, что ли? Давай помогу.

Я вынимаю из пальчиков Аси маленький брелок в виде рыбки — вроде как я уже такую раньше видела. Присматриваюсь к сломанному замочку.

— Где ты её взяла?

— Нашла.

Я верчу в руках явно не простой брелок — это же подвеска Нисар, я вспомнила её!

— Где нашла?

— На полу. В калидоре.

— Коридоре? У меня дома?

— Да. Это мамина. Она потеряла, а я нашла. Приделай мне её вот сюда.

Наверное, оторвалась, когда Аська зацепилась за неё своими космами.

Крепить подвеску из золота на детский рюкзачок идея так себе, а с другой стороны, эта вещица, при ближайшем рассмотрении, даже не похожа на золотую — слишком лёгкая. Так, позолоченный металл, округлый, напоминает блесну для рыбалки, только поменьше и поизящнее. Но если не золото, зачем Нисар носила его на шее среди прочих украшений?

Ну, носила и носила, что с того. Нисар тогда много чего странного делала. И вела себя странно: дерганная вся, нервная, хотя это как раз объяснить можно. Но иногда она вдруг замирала на месте, словно забывала, куда и зачем шла. И взгляд при этом пустой, бессмысленный, и тем пугающий.

Однако больше всего меня поразило, когда она вдруг спросила:

— Ты до сих пор ненавидишь меня, верно?

Я тогда с удивлением воззрилась на неё:

— Тебя действительно это интересует?

Нисар поджала губы и неопределенно покачала головой: толи «да», толи «нет», и ушла от темы, а я попробовала прислушаться к себе.

Нет, я не ненавидела сестру, это чувство слишком личностное, точечное, что ли. Моя же обида выходила за рамки частного. Это обида маленькой девочки, несправедливо и внезапно лишенной родительской любви в той мере, в которой каждый ребёнок обязан был получить для себя, чтобы почувствовать свою защищённость, нужность. Тётя и дядя не смогли мне этого дать — у них была их обожаемая Нисар, меня же сразу отбросили за эмоциональный барьер. С чем я, с трудом, но смирилась.

— Ну, вот, готово.

Я встряхиваю сумочку, чтобы убедиться, что рыбка крепко держится на шнурке среди множества других брелоков, но Аська уже потеряла к ним интерес, сидит, зевает во весь рот, глаза осоловелые совсем. Соображаю, что ребёнок мой утомился за почти десять часов путешествия. А впереди еще длинный перелёт с пересадкой. Сейчас, когда пройдено больше половины пути, поражаюсь самой себе: как я осмелилась пуститься в эту авантюру, да еще и с маленьким ребёнком? С другой стороны: а у меня был выбор?

— Поспи немного. Нам еще долго ждать.

Я снимаю с Аськи ботиночки, пристраиваю ноги на соседнее кресло, голову кладу себе на колени, а плечи прикрываю курткой. Племяшка не возражает, лишь ворочается, укладываясь поудобней.

— Ты же взяла их номер телефона? — спрашивает сонно, а я улыбаюсь про себя — не угомонится никак.

— Да, детка.

— А фотки сохранила?

— Сохранила, сохранила. Спи.

— Мы им позвоним, когда приедем, да?

— Обязательно. Мы же обещали.

— Тетя Лина?

— Что, милая?

— Я тебя тоже люблю.

— И я тебя. Очень.

Глажу её кудрявые волосики, а у самой сердце так щемит, что плакать хочется. И, вдруг, понимаю, что это чистая правда: я полюбила Аську всем сердцем. Когда только успела?

— Ну, что там, Евгений?

— Нашли! В шестнадцать сорок две картой Загитовой прошла оплата: два билета на авиарейс Воронеж — Стамбул — Анталия.

— Анталия? — почему-то удивляется Аркадий.

Меня же выбешивает другое:

— Из Воронежа? Какого хера её туда понесло?

— Чтобы не светиться в Московских аэропортах, и на ЖД, кстати, тоже: у нас здесь везде заслоны, она это знает, так что всё логично. Когда рейс, Жень?