Мирай смеётся, привычным движением помогая Ямур справиться с ногами, и, присев на корточки, одевает ей кроссовки, пока та ворчит, но послушно подставляет ступни в тёплых вязаных носках.

Я подхватываю женщину под локоть с другой стороны, и мы с Мирай осторожно поднимаем старушку, ставя её на пол.

— Охох-ох… — она с трудом передвигает ноги. Мы медленно ползём к двери, которую я поначалу не заметила. — Корзину забери! — спохватывается Ямур.

— Да взяла я, взяла, не волнуйся, — успокаивает её Мирай.

— На кухню отнеси. Пусть вымоют и на стол поставят. Витамины.

— Ладно.

— А я думаю, как она сюда забралась? — говорю, когда девочка толкает покосившуюся створку перед нами.

— А тут лифт есть. Старый, правда, примитивный, но работает. Вот она время от времени, и устраивает вылазки на крышу. Любит Ямур это место, да, бабуля?

— Кто-то же должен мандарины собирать. Вас ведь не дождёшься.

Мирай добродушно посмеивается, не возражает.

Лифт смахивает на плетёную клетку с щербатыми досками вместо пола. Я с опаской ввожу в него старушку, и вхожу сама. Мирай бодро шарахает ладонью по огромной медной кнопке на болтающейся панели, клетка дёргается и неожиданно плавно ползёт вниз, вдоль каменной стены. Чудеса Старого дома продолжают поражать меня.

Мы проходим галерею над пустым внутренним двориком, в котором, как в колодце, разносится эхо от наших шагов, и заводим Ямур в небольшую комнату, завешанную и застеленную старинными коврами ручной работы. Там мы со всеми предосторожностями передаём старушку в заботливые руки дожидающейся нас медсестры и отправляемся восвояси, прихватив с собой корзину.

— Ямур родилась в этом доме, — объясняет Мирай. — Знает все его тайные уголки и закоулки. Мне иногда приходится часы тратить, чтобы найти её. Но её любимое место — крыша с мандаринами.

— Ямур твоя бабушка?

— Нет. Но она была нянькой почти всех, кто родился здесь, начиная с моего деда, и мы считаем её роднёй.

— Нянькой деда? Сколько же ей лет?

— Сто два года. И ещё лет двадцать проживёт, точно. Если, конечно, не навернётся, забираясь в очередной раз на крышу.

Мирай смеётся, а я с грустью размышляю над понятиями Времени и Дома в наших жизнях. Но, проецируя вопрос на себя, только ещё больше впадаю в уныние, поэтому меняю тему:

— А тебе здесь не скучно, Мирай?

— Нет, конечно! Полдня в школе, а вечерами обычно мы ездим в город с друзьями. Там клубы, кафе, ТЦ… в общем, всё, как везде. Школу закончу, в Стамбул уеду. Буду поступать.

— На какую специальность?

— На прикладную математику. Что, удивились?

— Да, — смеюсь я. — Сегодня много удивительного. А бизнес отца? Туристический, кажется?

— О, у нас Тахир по этой части. Он сейчас помогает папе. И даже делает успехи. А Вы?

— Я? — я даже растерялась. — Я не знаю…

Так, за разговорами, мы возвращаемся в Новый дом, где нас уже ждёт Тахир.

— Где вы были?

— У Ямур. Не видишь что ли? — Мирай кивает на корзинку с мандаринами. — Пойду, отнесу на кухню. А вы тут развлекайтесь пока.

Девочка убегает, а между нами с Тахиром повисает неловкая пауза.

— Ты меня опередила. Я сам хотел тебе дом показать.

— Да я и побывала-то только на крыше с мандаринами. А на осмотр всего дома и месяца, кажется, не хватит, а нам завтра уезжать. Так что, лучше отложить до следующего раза.

— Ну, что ж. Тогда позволь показать тебе хотя бы конюшню. Она такая же старинная, как и дом.

— У вас есть конюшня?

— Есть. Хочешь посмотреть?

— Конечно, с удовольствием.

Тахир приятный парень, эрудированный. Сразу заметен уровень образования. А я очень чувствительна к этому, потому что сама «недотягиваю», и понимаю это. Разговор с Мирай всколыхнул во мне потаённые надежды: я всё еще хочу поступить в ВУЗ, только вот пока не знаю, куда. Да и есть ли у меня шанс?

Конюшня представляет собой длинный сарай — смесь каменной кладки и ссохшегося дерева, скреплённого между собой коваными скобами, да не простыми, а украшенными витиеватыми узорами — настоящее произведение кузнечного искусства.

Я насчитала двенадцать стойл, но все они, кроме одного, оказались пустыми.

— Сейчас здесь всего одна лошадь. Ещё две на соревнованиях — ими один из братьев занимается. А когда-то все стойла были заняты.

— Сколько же лет этому сооружению? — спрашиваю я, с благоговением поглаживая старинные, искусно выделанные уздечки, сбруи, сёдла, висящие сейчас вдоль стен, словно выставочные экспонаты в музее. И, тем не менее, совершенно ясно, что некоторыми пользуются до сих пор.

— Никто точно не знает. Но мой прапрадет уже держал здесь своих «арабов».

Мы идём к дальнему стойлу.

— Познакомься, это Дженна, ей четыре.

С опасливым трепетом подхожу к благородному животному — мне всё-таки немножко боязно, ведь я лошадей так близко впервые вижу. Ониксовый глаз внимательно следит за моим приближением. И вдруг кобыла резко вскидывает голову и фыркает мне прямо в лицо, окатив горячим влажным дыханием. Провалиться мне на месте, но на её хитрой морде в этот момент читается самая настоящая ухмылка.

— Ой! — я подпрыгиваю вместе с чёрной гривой Дженны, и страх мгновенно уступает место изумлению. — Она специально это сделала! Нет, ты видел? — ошарашенно смотрю на Тахира, обтирая со лба лошадиную мокроту. А тот смеётся над нами обеими.

— Ты ей понравилась. Подойди ближе, не бойся. Вот, дай ей яблоко.

Бархатные губы аккуратно смахивают с моей ладони угощение. А у меня по спине мурашки пробегают от тёплого, почти интимного прикосновения. И я просто млею перед ней.

— Дженна, красавица, — говорю по-русски и одновременно глажу рукой по блестящей гнедой шкуре, пока шутница с наслаждением хрустит сочным фруктом.

— Что ты ей сказала?

— Я сказала «красавица», — перевожу на турецкий.

— Ты тоже «красавица», — ладонь Тахира накрывает мою, лежащую на гладкой шее Дженны. Живое тепло снизу, живое тепло сверху. И так уютно и надёжно я вдруг себя почувствовала, что даже растерялась. И смутилась. Господи, мной впервые столь откровенно интересуются. И это так необычно, так… так…

— Линара!

Сердце от неожиданности делает кульбит и пускается вскачь, как одержимое. Меня словно застали за чем-то сокровенным, в момент, когда душа оголена и совсем не готова к вторжению извне. Это доставляет мне почти физическую боль.

Я медленно высвобождаю свою руку из-под ладони Тахира — опять на холод, в этот враждебный, непредсказуемый мир, где я одна сражаюсь за выживание.

Судорожно сглатываю, пытаюсь восстановить дыхание, влезть обратно в свою скорлупу. И только потом оборачиваюсь. Заир. Чёрной глыбой стоит в освещённом солнцем проёме. Грозный. Непримиримый. Требовательный. Меня злость берёт. Да как он смеет! Какое имеет право?!

Спокойно, Линара, спокойно. Не надо устраивать сцен.

— Да, Заир?

— Ася уже проснулась, ищет тебя.

— А Роксана?

— Что «Роксана»? Я сказал: Ася ищет ТЕБЯ.

Тахир вопрошающе смотрит то на меня, то на Заира, не понимая смысла нашей беседы, но явно встревоженный резким тоном. Да, парень. Всё сложно. И объяснений для тебя у меня нет.

Я стараюсь подбодрить его улыбкой, прикидываясь, что всё норм.

— Я пойду, Тахир. Ася проснулась, — говорю ему по-турецки. На что парень, сразу успокоившись, кивает.

— Конечно, «красавица».

Ох, зря он это сказал. Иду к выходу, приближаясь к Заиру. С каждым шагом чувствую его недовольство всё сильнее и сильнее. Да, хоть лопни от него, тиран! Ты мне никто. А я тебе и подавно.

Не поднимая глаз, протискиваюсь мимо, он же взглядом меня не отпускает, держит, словно на крючке. Торопливо иду по дорожке, пытаясь увеличить расстояние между нами. Но Заир не отстаёт ни на шаг. Дышит мне в затылок.

— Не морочь мальчишке голову.

— Не твоё дело.

— Захочу, моё будет.

— Вот тогда и разговаривать будем.

— Аащщщ…

Меня вдруг тараном сносит в сторону, тащат по кустам, не разбирая дороги, не обращая внимания на хлёсткие ветки, бьющие по щекам, и, наконец, с силой припечатывают к какому-то неприметному сараю, при этом больно сжимая плечи. Заир нависает надо мной, закрывая от меня солнце, погружая в свою тень. В нос снова ударяет его запах, и самка во мне моментально поднимает голову. Ноздри трепещут, груди рвутся к нему, пульсация приливной волной долбится в промежности. И это за какие-то секунды, Боже правый!.. Что он творит со мной!