Решение: пока правительство Канады не удовлетворит требования полиции и пожарных и не начнет платить им пристойные деньги, рабочим всех стран следует неустанно проводить акции протеста.

Проблема: революция носится в воздухе — в Венгрии, Баварии, Греции, даже во Франции. В Германии спартаковцы идут на Берлин .[52] В Нью-Йорке члены Союза портовых рабочих отказались явиться на службу, и по всей стране профсоюзы предупреждают о сидячих забастовках под лозунгом «Нет пива — не работаем», которые начнутся, если запрет алкоголя действительно станет общим законом на этой земле.

Решение: пролетариату всего мира надлежит проводить марши в знак солидарности.

Нужно.

Следует.

Надлежит.

Дэнни так и не услышал никаких конкретных призывов к мятежу. Не узнал ни о каких готовящихся террористических акциях.

Они лишь пили, болтали и крушили табуреты. Сегодняшним вечером орали и буянили не только мужчины, но и женщины, хотя зачастую одних трудно было отличить от других. В пролетарской революции нет места сексизму, которым пронизана капиталистическая система Соединенных Штатов Америки, — большинство женщин в баре, с их серыми рабочими лицами, в грубых пальто, с грубой речью на исковерканном английском, казались столь же бесполыми, как и мужчины, которых они называли «товарищами». Юмор у них был не в ходу (обычное дело среди «латышей»), более того — он считался сентиментальной заразой, побочным продуктом романтизма, а романтические понятия — очередной вид опиума, которым правящий класс одурманивает массы, дабы те не смогли узреть истину.

— Смейтесь сколько хотите, — объявила Хетта Лазович в тот вечер. — Смейтесь, и будете похожи на дураков, на гиен. А промышленники посмеются над вами, потому что они добились своего. И вы стали бессильны. Вы смеетесь, но вы бессильны.

Дюжий парень по имени Петр Главяк хлопнул Дэнни по плечу:

— Паампулеты, ага? Завтра, ага?

Дэнни поднял на него глаза:

— Ты про что? Ни черта не понимаю.

Главяк уточнил:

— Завтра мы раздавать паампулеты. Рабочим, ага? Понимаешь?

Но Дэнни не понимал. Он покачал головой:

— Паампу?..

Петр Главяк нетерпеливо взмахнул руками:

— Паампулеты, дурень. Паампулеты.

— Что-то я не…

— Памфлеты, — сказал кто-то за спиной Дэнни. — По-моему, он о листовках.

Дэнни повернулся: сзади стоял Натан Бишоп, опираясь локтем о спинку его кресла.

— Да-да, — подтвердил Петр Главяк. — Раздавать листовки.

— Скажите ему «о’кей», — посоветовал Натан Бишоп. — Он обожает это слово.

— О’кей, — произнес Дэнни, обращаясь к Главяку, и показал ему два поднятых больших пальца.

— Хоукей! Хоукей, мистар! Встретиться меня здесь. — Главяк ответно поднял большие пальцы. — Восемь часов.

Дэнни вздохнул:

— Приду.

— Мы будем веселимся, — пообещал Главяк и хлопнул Дэнни по спине. — Может, встретим красивые женщины.

Бишоп забрался в кабинку и протянул Дэнни кружку пива.

— Единственная возможность повстречаться в этом движении с хорошенькими женщинами — похитить дочку у кого-нибудь из наших врагов.

Дэнни спросил:

— А что вы тут делаете?

— В каком смысле?

— Вы из «латышей»?

— А вы?

— Надеюсь им стать.

Бишоп пожал плечами:

— Вот уж не сказал бы, что я принадлежу к какой-то одной организации. Я просто помогаю. К тому же я давно знаю Лу.

— Лу?

— Товарища Фраину, — пояснил Натан. — Хотите с ним когда-нибудь познакомиться?

— Счел бы за честь.

Бишоп заговорщически улыбнулся:

— У вас есть какие-нибудь способности?

— Я пишу.

— И хорошо?

— Надеюсь.

— Дайте мне образец вашей писанины. Посмотрю, что смогу сделать. — Он оглядел бар. — Господи, как печально.

— Что печально? Что я познакомлюсь с товарищем Фраиной?

— Что? Нет. Главяк меня заставил-таки задуматься. Ни в одном из наших кружков нет ни единой миловидной женщины… Хотя постойте, одна есть.

— Одна есть?

Тот кивнул.

— И как я мог забыть? — Он присвистнул. — И довольно роскошная.

— Она здесь?

Натан рассмеялся:

— Будь она здесь, вы бы знали.

— Как ее имя?

Голова у Бишопа резко дернулась, и Дэнни испугался, что выдал себя. Какое-то время Натан испытующе смотрел ему в глаза. Дэнни отхлебнул пива. Бишоп снова устремил взгляд на теснившихся у бара.

— Имен у нее много.

Лютер соскочил с товарняка в Бостоне. Руководствуясь кое-как нацарапанной картой, которой его снабдил дядюшка Холлис, он пересек центр города, миновал ряд одноквартирных домиков из красного кирпича, шагая по тротуару, усеянному опавшими листьями, и наконец обнаружил дом 121. Поднялся на крылечко и позвонил.

В сто двадцать первом проживал Исайя Жидро, отец Бренды, второй жены дядюшки Холлиса. Женат дядюшка был четыре раза. Первая и третья его бросили, Бренда умерла от тифа, а лет пять назад Холлис и его четвертая вроде как оба друг в друге разочаровались. Холлис говорил Лютеру, что скучает по Бренде, частенько ох как скучает, но иногда не меньше скучает по ее отцу, так-то. Еще в пятом году Исайя Жидро подался на восток, дабы присоединиться к Ниагарскому движению доктора Дюбуа ,[53] но выяснилось, что они с Холлисом поддерживают связь до сих пор.

Дверь отворил поджарый человечек в темном шерстяном костюме, в жилете и при синем галстуке в мелкий белый горошек. Его коротко стриженные волосы уже подернуло сединой; сквозь круглые очки смотрели ясные, спокойные глаза.

Он протянул руку:

— Должно быть, вы Лютер Лоуренс.

Лютер пожал ее:

— Исайя?

— Мистер Жидро, если вас не затруднит, юноша.

— Мистер Жидро, да, сэр.

При небольшом росте Исайя отнюдь не казался маленьким. Он стоял очень прямо, сложив руки на пряжке ремня, а глаза были прозрачные-прозрачные, и что в них — непонятно. Такими может смотреть ягненок, нежась в последних лучах летнего солнышка. Или лев, который ждет, пока ягненок уснет.

— Полагаю, у вашего дяди Холлиса все благополучно? — Он повел Лютера по парадному коридору.

— Точно, сэр.

— Как там его ревматизм?

— Днем ужасно ломит колени, а так он в отличной форме.

Исайя обернулся на него через плечо, подводя к широкой лестнице:

— Надеюсь, он больше не собирается жениться.

— Похоже, что так, сэр.

Лютер никогда раньше не бывал в богатых особняках. Внутри все оказалось куда красивей, чем в домах на Детройт-авеню: тяжелые люстры, балки из темного эвкалипта, французские диваны и всякие там канапе. Главная спальня помещалась у семьи Жидро на верхнем этаже, а на втором обнаружились еще три, к одной из которых Исайя и подвел Лютера, открыв дверь ровно на столько секунд, чтобы тот успел бросить на пол свою сумку. Лютер успел разглядеть бронзовую кровать, ореховый шкафчик с фарфоровым умывальным кувшином наверху, но тут Исайя заторопил его обратно.

Исайе и его жене Иветте принадлежало все это строение — три этажа да «вдовья дорожка» [54] на крыше, с которой можно озирать всю округу. Саут-Энд, как уяснил себе Лютер по описаниям Исайи, был чем-то вроде процветающего Гринвуда: негры здесь выкроили себе местечко, где в ресторанах подавали их еду, а в клубах играли их музыку. Исайя рассказал Лютеру, что весь район появился из-за необходимости где-то селить слуг богачей с холма Бикон-хилл и с залива Бэк-бей, и все здешние строения, все эти одноквартирные домики красного кирпича и пузатые шоколадные особнячки, — такие миленькие именно потому, что прислуга из кожи вон лезла, лишь бы подладиться под стиль хозяев.

Они спустились в гостиную, где их поджидал чайник.

— Ваш дядя очень вас хвалит, мистер Лоуренс.

— Да ну?

Исайя кивнул:

— Он говорит, у вас некоторое брожение в крови, но рассчитывает, что когда-нибудь вы остепенитесь и станете достойным человеком.