Луны нет, ближайший газовый фонарь — этажом ниже.

Эдди послушал еще. Напряг глаза и убедился, что прямоугольный силуэт — не оптический обман, не игра теней во тьме. Нет, эта штука здесь, и он хорошо знал, что это такое.

Ящик для инструментов. Тот самый ящик. Тот, который он дал Лютеру Лоуренсу. Тот, который он набил пистолетами: за десять лет он натаскал это оружие со складов улик.

Эдди поставил бутылку и вынул из кобуры «тридцать восьмой». Взвел курок.

— Ты здесь? — Он всматривался в темноту. — Ты здесь, сынок?

Ничего. Тишина. Он опустил револьвер. Постукивая им по бедру, пересек крышу, подошел к ящику. Здесь было светлее, и он убедился, что перед ним именно тот ящик, который он дал Лютеру: в тех же местах содрана краска, стерта ручка. Он опустил взгляд, отхлебнул еще, заметил, сколько народу гуляет по парку. Большая редкость для столь позднего вечера, но сегодня все-таки пятница, к тому же, судя по всему, первая за этот месяц пятница, когда не льет дождь.

Именно воспоминание о дожде заставило его склониться над парапетом и осмотреть водосточные желоба. Оказалось, один выскочил из креплений и отошел от кирпичной стены. Рука сама потянулась к замку ящика, но тут ему пришло в голову, что сначала надо бы вызвать ребят из саперного отдела. Впрочем, ящик уже открылся, Эдди убрал револьвер в кобуру и уставился на содержимое. Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

Инструменты.

Несколько отверток, молоток, три торцовых ключа, две пары плоскогубцев, небольшая пила.

Чья-то рука коснулась его спины, так мягко, что он ее почти не почувствовал. Крупный человек обычно думает, что его не так-то просто сбить с ног. Но он стоял согнувшись, составив ступни, одна рука на колене, в другой стакан виски. Прохладный шквал ударил ему в грудь, когда Эдди Маккенна оказался в пространстве между своим домом и домом Андерсонов, услышал, как хлопает, раздуваясь, его собственная одежда. Он открыл рот, думая: надо крикнуть, — и освещенное окно кухни, словно лифт, мелькнуло у него перед глазами, унеслось вверх. В эту безветренную ночь его уши наполнил ветер. Первым ударился о булыжник мостовой его стакан. Потом — голова. Неприятный звук. А за ним — еще один, такой же неприятный: хруст сломавшегося хребта.

Он нашел глазами край крыши, и ему показалось, что там кто-то стоит и смотрит на него, но он не был в этом уверен. Потом его взгляд упал на желоб, отставший от стены, и он напомнил себе внести это дело в список необходимых домашних починок. Ох и длинный список. Бесконечный.

— На парапете мы нашли отвертку, капитан.

Томас Коглин, рассматривавший труп Эдди Маккенны, поднял глаза:

— Что-что?

Детектив Крис Глисон кивнул:

— Вероятнее всего, он перегнулся через парапет, чтобы снять крепление желоба. Потому что эта штука была уже старая и сломалась, а он, наверно, заметил. Пытался вынуть скобу, ну и… — Детектив Глисон пожал плечами. — Мне очень жаль, капитан.

Томас показал на осколки стекла:

— В руке он держал стакан, детектив.

— Да, сэр.

— Держал в руке. — Томас снова посмотрел на крышу. — И вы утверждаете, что он одновременно и пил, и отвинчивал крепление?

— Мы нашли там наверху бутылку. «Пауэр и сын». Ирландский виски.

— Я знаю, это его любимый сорт. Все равно вы не сумели мне объяснить, почему со стаканом в одной руке он…

— Он ведь был правша, капитан?

Томас посмотрел Глисону в глаза:

— И что из этого?

— Стакан он держал в левой. — Глисон снял канотье, пригладил волосы, зачесывая их назад. — Капитан, сэр, вы же знаете, если бы я хоть на секунду мог заподозрить, что тут дело нечисто… Я бы всю округу перетряхнул. Никто из соседей ни звука не слышал. В парке гуляла масса народу, и никто ничего не видел, кроме одинокого мужчины на крыше. Никаких признаков борьбы, ни единого намека на характерные травмы, какие получают, защищаясь от нападения. Он даже не крикнул, сэр.

Томас отмахнулся. Ненадолго закрыл глаза, присел на корточки возле своего самого давнего друга. Перед глазами у него стояла картинка: они — мальчишки, чумазые после долгого плавания через океан, удирают от своих поработителей. Именно Эдди сумел вскрыть замки цепей, которыми их приковывали к мойке. Он сделал это в последнюю ночь, и, когда их тюремщики пришли за ними утром, они уже пробрались в четвертый класс, где теснился народ. А к тому времени, когда их все же заметили, уже был спущен трап, и Томми Коглин с Эдди Маккенной затерялись среди ног, чемоданов, тяжелых ящиков, мелькавших в воздухе. Они ускользнули от таможни, от полиции, от пронзительных свистков, которые звучали им вслед, звучали, словно говоря: добро пожаловать, эта ваша страна, парни, вся она — ваша, только вы должны сами урвать свое счастье.

Томас обернулся через плечо на Глисона:

— Оставьте нас, детектив.

— Есть, сэр.

Когда удаляющиеся шаги Глисона затихли в переулке, Томас взял правую руку Эдди в свою. Шрамы на костяшках, а на кончике среднего пальца впадинка, память о ножевой драке в одном переулке, еще в девятьсот третьем. Он поднес руку друга к губам и поцеловал. Крепко сжимая ее, прикоснулся к ней щекой.

— Мы свое урвали, Эдди. Правда? — Он закрыл глаза и на мгновение прикусил нижнюю губу.

Снова открыл глаза и свободной рукой опустил другу веки.

Каждый день за пять минут до поверки сержант Джордж Стривакис, несший дежурство в здании 1-го участка на Хановер-стрит, ударял в гонг, висевший за дверью, чтобы сообщить ребятам из очередной смены: пришло время заступать на пост. Девятого сентября, под вечер, он, переступая порог, увидел толпу, собравшуюся на улице. Но лишь после того, как сержант несколько раз с силой стукнул в гонг своим металлическим жезлом, до него дошло, сколько же здесь народу.

Перед ним столпилось не меньше пяти сотен человек. И люди все продолжали прибывать: стекались мужчины, женщины, уличные мальчишки. Крыши были тоже усеяны мальчишками; те, что постарше, глядели вниз холодными глазами уголовников. Сержанта поразила тишина. Шаркали подошвы, иногда позвякивали ключи или монетки, но больше — ни звука. Никто не произносил ни слова. Однако в глазах мужчин, женщин и детей жила общая целустремленность, как у уличных псов на закате перед полнолунием.

Джордж Стривакис посмотрел на тех, кто стоял впереди. Господи. Сплошь копы. В гражданском. Он снова ударил в гонг и хрипло выкрикнул:

— Полисмены, на поверку!

Вперед вышел Дэнни Коглин. Поднялся по ступенькам и резким движением отдал ему честь. Стривакис отсалютовал в ответ. Ему всегда нравился Дэнни, он давно знал, что парень слишком прямолинеен, чтобы дослужиться до капитана, однако втайне надеялся, что когда-нибудь тот станет главным инспектором, как Краули. Что-то в нем сжалось, когда он изучающе поглядел на молодого человека, который столь явно подавал большие надежды, а теперь вот-вот присоединится к мятежу.

— Не делай этого, сынок, — шепнул он.

Глаза Дэнни неотрывно смотрели куда-то за правое плечо Стривакиса.

— Сержант, — произнес он, — бостонская полиция объявляет забастовку.

И тишина взорвалась радостными ревом, в воздух полетели шляпы.

Забастовщики вошли в здание участка и спустились вниз, на склад снаряжения. По очереди подходя к стойке, забастовщики сдавали имущество, принадлежащее управлению.

Дэнни встал перед сержантом Мэлом Элленбургом, чья карьера оборвалась в годы войны из-за его немецкого происхождения. Он торчал здесь, внизу, с шестнадцатого года, став, как у них говорили, «домашним котом» — полицейским, который часто забывает, куда задевал револьвер.

Свой же револьвер Дэнни положил на стойку, и Мэл записал его в журнал. Затем Дэнни сдал номерную бляху с фуражки, ключи от служебных телефонов-автоматов и ящичка в раздевалке, карманную дубинку. Мэл записал все это и поднял глаза.