Тереза взмахнула рукой и вцепилась Саре Нез в ухо — вцепилась с такой силой, что запросто оторвала бы, если бы только хватило времени. Но она уже задыхалась. Сара душила ее цепью наручников, которой они были связаны. И тихо сопела, закручивая ее как ворот.

— Если ты примешь Христа, — шептала она, — если примешь Христа как Спасителя нашего, Он встретит тебя у порога. Он полюбит тебя. Прими Его и ничего не бойся.

Тереза развернулась лицом к окну, сумела упереться ногами о стенку автобуса. Она резко дернула назад головой, услышала, как сломался нос Сары, и одновременно оттолкнулась от стенки. В итоге обе они упали в проход, а хватка Сары ослабла, так что Тереза умудрилась издать хрип, похожий на крик о помощи, и ей показалось, будто один из охранников двинулся в их сторону, но перед глазами все расплылось. Все расплылось, потом поблекло и почернело.

Через две недели она все еще не могла нормально говорить — только хриплым, сдавленным шепотом. Синяки вокруг шеи лишь недавно превратились из фиолетовых в желтые. Было больно глотать, а от кашля слезы наворачивались на глаза.

Второй раз ее пытались убить металлическим подносом, украденным из лазарета. Заключенная ударила этим подносом Терезу по затылку, когда Тереза принимала душ, и удар оказался не намного слабее, чем у Тони. Ошибка большинства людей, когда они дерутся — и мужчины, и женщины, — состоит в том, что они делают паузы. Та женщина не была исключением. Как будто она сама удивилась силе удара, который сбил с ног Терезу, и звуку, с которым та рухнула на пол. Она глазела на Терезу чересчур долго, прежде чем опустилась на колени и еще раз замахнулась подносом. Если бы она была хорошей убийцей — как, например, Тереза, — она не стала бы мешкать, наклонилась бы в ту же секунду, бросила бы поднос и разбила бы ей голову о кафельный пол. Но она замешкалась, и, когда замахнулась, Тереза вскинула кулак, выставив скрюченный средний палец. И ткнула им женщине в горло. Не один, не два, а четыре раза подряд. Поднос выпал, и Тереза поднялась, опираясь на тело женщины, которая хватала ртом воздух, задыхаясь посреди душевой.

Когда появилась охрана, женщина уже посинела. Позвали врача. Первой прибежала медсестра, но к тому моменту женщина и сама уже начала делать судорожные, отчаянные вдохи. Тереза спокойно наблюдала за этой картиной из угла душевой. Потом вытерлась, натянула синюю тюремную робу. Стрельнула сигарету у одной из девчонок, пообещав в уплату научить ее приему, которым только что уложила Тельму — ей сказали, что так зовут незадачливую убийцу.

Когда охранники подошли к Терезе и спросили, что случилось, она все им рассказала.

Один из них поинтересовался:

— Вы понимаете, что могли ее убить?

— Судя по всему, — сказала она, — нужно было бить резче.

Остальные охранники ушли, и она осталась с тем, кто задал вопрос, самым молодым.

— Ты Генри, верно? — спросила она.

— Да, мэм.

— Генри, ты не можешь взять бинт из сумки медсестры? У меня кровь идет.

— Откуда вы знаете, что в сумке бинт?

— А что там еще может быть, Генри? Комиксы?

Он улыбнулся, кивнул, сходил к медсестре и принес бинт.

Этим же вечером, когда погасили свет, Генри пришел к ней в камеру. Она уже бывала в тюрьме и раньше и потому знала, что рано или поздно это произойдет. Этот хотя бы молодой, относительно симпатичный и чистый.

Потом она сказала, что ей необходимо передать на волю несколько слов.

— Угу, сейчас, как же, — отозвался Генри Эймс.

— Только несколько слов, — сказала Тереза, — ничего больше.

— Ну, не знаю.

Генри Эймс, расставшийся наконец с невинностью две минуты назад, теперь мог бы пожалеть об этом.

— Генри, — сказала Тереза, — один очень влиятельный человек пытается меня убить.

— Я смогу тебя защитить.

Она улыбнулась ему. Она гладила его по щеке правой рукой, и Генри казался себе выше, сильнее, живее, чем был когда-либо за все двадцать три года своей жизни.

Левой рукой Тереза поднесла к его уху лезвие. Оно было двустороннее, обоюдоострое — такими лезвиями Генри брился, вставляя в латунный станок, подаренный отцом на окончание школы. Во время войны, когда металлических изделий не хватало, Генри пользовался лезвиями, пока они не становились тупыми, как край ложки, но Терезино лезвие оказалось острым, и она чиркнула им по мочке его уха. Генри не успел даже ахнуть, когда она уже выхватила из кармана его рубашки носовой платок и промокнула ранку.

— Генри, — прошептала она, — ты даже себя не способен защитить.

Он так и не увидел, куда она спрятала лезвие, оно просто исчезло. Он посмотрел ей в глаза. Глаза у Терезы были большие, темные, теплые.

— Видишь ли, Генри, — сказала она нежно, — если я не сообщу кое-кому о своем затруднительном положении, я и месяца здесь не протяну. А мой сын окажется в приюте. А вот этого я допустить не могу. Понял?

Он кивнул. Тереза продолжала стирать кровь с его уха. К своему стыду и изумлению, он почувствовал, что опять ее хочет. И Генри Эймс из Окалы, штат Флорида, сын фермера, спросил у заключенной номер 4773, кому она хочет передать несколько слов.

— Поезжай в Тампу, в главный офис «Сахар Суареса» на Говард-авеню, иди к вице-президенту компании Джозефу Коглину и скажи, что мне необходимо с ним увидеться. Объясни, что речь идет о жизни и смерти. Его и моей.

— Я способен тебя защитить.

Генри и сам слышал отчаяние в своем голосе, но все равно хотел, чтобы она поверила ему.

Тереза вернула ему носовой платок. Еще немного посмотрела на него.

— Как мило, — сказала она. — Так запомни: Тампа, Говард-авеню, «Сахар Суареса». Джо Коглин.

Пятница была у Генри Эймса законным выходным, и потому в четверг вечером, как только закончилось его дежурство, он сел за руль и отправился в Тампу. За несколько часов ночной поездки у него было предостаточно времени, чтобы поразмыслить о своих грехах. Его мать и отца, которые были настолько высокоморальными, насколько вообще могут быть существа без крыльев, хватил бы удар, узнай они, что их старший сын прелюбодействовал с убийцей, находившейся под его опекой. И если другие охранники сделали вид, будто в упор не видят, что между ним и заключенной номер 4773 что-то есть, то лишь потому, что у них у самих совесть нечиста и занимаются они тем же, если не хуже, и так же нарушают закон. И как подозревал Генри Эймс, закон не только людской, но и Божий.

И все-таки…

И все-таки…

С какой радостью он прокрадывался в ее камеру после каждой смены на прошедшей неделе, и она принимала его.

Вообще-то, Генри ухаживал за Ребеккой Холиншед, дочерью врача из Лейк-Батлера, городка, где жил Генри, расположенного в двенадцати милях к западу от тюрьмы. К этим ухаживаниям его подтолкнула тетушка, которая тоже жила в Лейк-Батлере и которой ее сестра, мать Генри, поручила приглядывать за сыном. Ребекка Холиншед была хорошенькой блондинкой, с кожей такой белой, словно ее нарочно отбеливали. Она заявила Генри своим милым голоском, что человек, за которого она выйдет замуж, должен обладать амбициями, а не довольствоваться должностью охранника, стерегущего каких-то мерзких теток, у которых напрочь отсутствует моральное начало, как у мерзких шимпанзе. Ребекка Холиншед вообще часто употребляла слово «мерзкий», и всегда так тихо, словно не решалась его произнести. А еще она никогда не смотрела Генри в глаза — ни разу за все время их знакомства. Если бы кто-нибудь понаблюдал за их прогулками ранними вечерами, то наверняка пришел бы к ошибочному убеждению, что Ребекка общается не с Генри, а с дорогой, крыльцом и окрестными деревьями.

Потому Генри, желая доказать, что амбиции у него имеются, записался на вечерние курсы по уголовному праву, для чего съездил в Гейнсвилл. И в свободные вечера, вместо того чтобы пропустить кружку-другую пива с другими охранниками в закусочной «У Дикки», постирать или, прости господи, просто отдохнуть, Генри тратил по полтора часа на дорогу туда и обратно, чтобы, изнемогая от духоты в маленькой аудитории на задах университетского кампуса, слушать профессора Бликса, пьяницу, лишенного адвокатской лицензии, и пытаться запомнить, что такое «введение в заблуждение» и «ходатайство» о вызове свидетеля.