— Я вам полностью доверяю, — проговорил Сторроу.

Кёртис мрачно усмехнулся:

— Это обнадеживает, Джеймс. Я рассмотрю ваше предложение, не сомневайтесь.

В этот же день, еще до наступления вечера, имело место событие, которое могло бы стать величайшим конфузом для Бостонского управления полиции, попади эта история в газеты. Полицейская группа прибыла на Шомат-авеню, в новую штаб-квартиру НАСПЦН. Лейтенант Эдди Маккенна с ордером на обыск вскрыл пол на кухне и перекопал задний двор.

Гости, прибывшие на церемонию открытия филиала, наблюдали за ним. Но он ничего не нашел.

Даже ящика для инструментов.

А доклад Сторроу вечером был разослан прессе.

В понедельник утром выдержки из него появились в газетах, и редакционные статьи во всех четырех основных ежедневных изданиях Бостона объявили Джеймса Дж. Сторроу спасителем города. Специальные команды разбирали палатки неотложной помощи, воздвигнутые по всему городу, а водителей дополнительных «скорых» распустили по домам. Президенты компаний распорядились прекратить стрелковую подготовку сотрудников, и все оружие было изъято. Подразделения Гвардии штата и отряды Кавалерии США, мобилизованные в Конкорде, получили неожиданный приказ понизить степень боеготовности с «красной» до «голубой».

В пятнадцать часов тридцать минут Городской совет Бостона принял решение назвать в честь Джеймса Дж. Сторроу либо здание, либо магистраль.

В шестнадцать часов мэр Эндрю Питерс вышел из ратуши и обнаружил, что его поджидает толпа. Люди взорвались приветственными криками.

В семнадцать сорок пять полицейские всех восемнадцати участков явились на вечернюю поверку. Тогда-то дежурный сержант каждого участка и проинформировал собравшихся, что комиссар Кёртис приказал немедленно уволить девятнадцать человек, которых он временно отстранил от работы на прошлой неделе.

В двадцать три часа на собрании в Фэй-холле профсоюз бостонской полиции проголосовал за то, чтобы подтвердить свое членство в Американской федерации труда.

В двадцать три ноль пять они проголосовали за то, чтобы объявить забастовку. Договорились, что начнется она во время завтрашней вечерней поверки. Тысяча четыреста полицейских не выйдут на работу.

Решение приняли единогласно.

На пустой кухне Эдди Маккенна влил в стакан с теплым молоком изрядную порцию ирландского виски «Пауэр и сын» и стал запивать им курицу с картофельным пюре. В кухне стояла тишина, слышно было, как тикают часы, и свет сочился лишь из небольшой газовой лампы над столом за его спиной. Эдди ел у раковины, как всегда, когда был один. Мэри Пэт ушла на собрание Общества бдительности, известного также как Новоанглийское общество борьбы с пороком. Эдди и собак-то предпочитал не наделять кличками, а потому не понимал, зачем давать название, а тем более двойное, организации. Теперь, когда Эдвард-младший в Рутгерсе ,[81] а Бет в своей монастырской школе, хоть это собрание заставило Мэри Пэт отвязаться от него. Мысль о кучке фригидных склочниц, сходящихся, чтобы повозмущаться пьяницами и суфражистками, вызвала у него улыбку.

Он поел, положил тарелку в раковину, взял бутылку ирландского, чистый стакан и отправился наверх: сегодня отличная погода, вполне подходящая, чтобы побыть на крыше и несколько часов поразмышлять. Если не считать погоды, все обернулось самым дерьмовым образом. Он даже отчасти надеялся, что этот большевистский профсоюз полиции все-таки забастует: только забастовка могла вытеснить сегодняшнюю провальную операцию в НАСПЦН с первых полос газет. Боже праведный, как же его провел этот черномазый Лютер Лоуренс, Лютер Лоуренс, Лютер Лоуренс. Имя прыгало у него в голове, как воплощение издевки, как олицетворенное презрение.

Ох, Лютер. У тебя будет много причин сокрушаться о том, что когда-то ты вылез из дряхлой утробы своей мамаши. Клянусь тебе, мой мальчик.

Над головой висели расплывчатые, будто нарисованные неумелой рукой звезды. С облаками смешивался дым от фабрики хлопковых очесов. Отсюда, с крыши, Эдди хорошо видел огни Американского сахарорафинадного завода — чудовище раскинулось на четыре квартала, извергая в окружающий мир липкие загрязняющие агенты и крыс, на которых можно было кататься верхом, а с канала Форт-Пойнт тянуло нефтью. И все же он с радостью озирал места, которые они с Томасом Коглином топтали, еще будучи щенками-патрульными, здесь, на своей новообретенной родине. Они познакомились на корабле по пути сюда, два безбилетника, которых на второй же день поймали, одного на носу, другого на корме, и приговорили к каторжному труду на камбузе. По ночам, прикованные за ноги к мойке, они обменивались рассказами об Ирландии. У Томми оставался там пьяница-родитель и хилый брат-близнец. А Эдди оставлял позади лишь сиротский приют в графстве Слайго. Папашу он никогда не знал, а мать померла, когда ему было восемь. Вот они сюда и попали, двое пронырливых пареньков, совсем мальчишек, зато полных нахальства и амбиций.

Томми, со своей ослепительной улыбкой и сверкающим взглядом, оказался удачливее. Хотя и Эдди, без всякого сомнения, отлично устроился на новой родине, но Томас Коглин здесь процветал. Идеальная семья, идеальная жизнь, а в сейфе, что стоит у него в кабинете, гора полученных за всю жизнь на лапу денег. Человек, облеченный властью, словно белым костюмом в угольно-черной ночи.

Поначалу они были почти на равных. Когда они поступили на службу, учились в полицейской школе, впервые начинали патрулировать территорию, между ними еще не замечалось особой разницы. Но спустя несколько лет Томми вдруг начал умело пускать в ход хитрость, тогда как Эдди в своей деятельности по-прежнему прибегал только к помощи кнута и пряника, и тело его с каждым годом все раздавалось вширь. Между тем Идеальный Томми оставался ловким и подтянутым. Он внезапно преобразился в «отличника», в победителя.

— Я еще тебя догоню, Томми, — прошептал Маккенна, хотя и знал, что это ложь. Он не такой хитроумный, как Томми. А если чему и научится, время все равно безвозвратно упущено. Нет, придется уж довольствоваться тем, что…

Дверь в его сарайчик оказалась открытой. Точнее, слегка приоткрытой. Он подошел к ней, распахнул. Казалось, внутри все по-прежнему: метла и садовые принадлежности с одной стороны, две его потрепанные сумки — с другой. Он нащупал выступ половицы, ухватился, дернул вверх, пытаясь прогнать воспоминание о том, как сегодня днем проделывал почти то же самое в доме на Шомат-авеню, а все эти разодетые негритосы торчали вокруг со стоическими рожами, хотя внутри-то наверняка тряслись от хохота.

Под половицей лежали пачки денег. Он всегда предпочитал держать их здесь. Пускай Томас помещает свои в банк, или вкладывает в недвижимость, или прячет в сейф у себя в кабинете. Эдди нравились пачечки, и ему нравилось, что они именно здесь, куда он может подняться, посидеть, немного выпив, потрогать их, понюхать. А когда их становилось слишком много — приятная проблема, с которой он сталкивался примерно раз в три года, — вот тогда он клал их в депозитную ячейку Первого национального. Но до тех пор он с ними не расставался. Вот они, все здесь, все на месте, уютненько лежат там, где он их оставил. Он опустил половицу обратно. Встал. Закрыл дверцу сарайчика, дождавшись, чтобы щелкнул замок.

Остановился посреди крыши. Настороженно приподнял голову. На дальнем конце крыши что-то прямоугольное выделяется на фоне парапета. Длиной в фут, высотой с полфута.

Это еще что?

Он отхлебнул из стакана и оглядел темную крышу. Прислушался. Не так, как это сделало бы большинство, а так, как прислушивается коп, двадцать лет охотившийся за всяким отребьем по темным переулкам и не менее темным помещениям. Воздух, который только что пах нефтью и каналом Форт-Пойнт, теперь источал запах его собственной влажной кожи, гравия у его ног. В бухте прогудело судно. Внизу, в парке, кто-то засмеялся. Где-то поблизости закрыли окно. Автомобиль тащился по Джи-стрит, грохоча сцеплением.