— Она не мертвая внутри, — возразил Джо. — Просто что-то в ней спит.

— Что-то? — повторил отец, когда Эмма вернулась с их двумя пальто. — Это «что-то» никогда не просыпается вновь, сынок.

Уже на улице, когда они шли к его машине, Джо проговорил:

— А ты не могла быть более…

— Какой?

— Общительной? Больше участвовать в беседе?

— Все время, что мы вместе, — отозвалась она, — ты только и делаешь, что твердишь, как ты его ненавидишь.

— Только и делаю?

— Постоянно это повторяешь.

Джо покачал головой:

— Я никогда не говорил, что ненавижу своего отца.

— А что же ты говорил?

— Что мы с ним не уживаемся. И никогда не уживались.

— А почему?

— Потому что мы с ним чертовски похожи.

— Или потому, что ты его ненавидишь.

— Это не так. — И Джо знал: несмотря ни на что, он сейчас говорит правду.

— Тогда, может быть, сегодня тебе стоит провести ночку с ним.

— Что-что?

— Он сидит и глядит на меня так, словно я какая-то бродяжка. Расспрашивает про мою семью, словно знает, что моя ирландская родня — сущее ничтожество. Да еще и зовет меня милочкой, на хрен. — Она стояла на тротуаре, слегка дрожа: в черноте над ними появились первые снежинки. В ее голосе слышались слезы, и теперь они потекли у нее из глаз. — Мы — не люди. Нас не за что уважать. Мы просто Гулды с Юнион-стрит. Чарлстаунское отребье. Плетем кружева для ваших паршивых занавесочек.

Джо изумленно развел руками:

— Откуда это у тебя?

Он потянулся к ней, но она отступила назад:

— Не трогай меня.

— Ладно.

— Откуда? — переспросила она. — На меня всю жизнь глядят свысока и окатывают презрением такие, как твой отец. Такие, которые, которые… которые путают «тебе повезло» и «ты лучше». Мы не хуже вас. Мы не какое-то там дерьмо.

— Я и не говорил, что вы такие.

— А он говорил.

— Нет.

— Я не дерьмо, — прошептала она, полуоткрыв рот навстречу ночи, и снег мешался со слезами, катившимися по ее щекам.

Он вытянул руки и шагнул к ней:

— Можно?

Она погрузилась в его объятия, но сама держала руки по швам. Он прижимал ее к себе, и она плакала на его груди, а он твердил ей, что никакое она не дерьмо, что она не хуже других, что он ее любит, любит, любит.

Потом они лежали в его постели, и крупные мокрые снежинки бились в стекло, как ночные бабочки.

— Это была слабость, — произнесла она.

— Что?

— Там, на улице. Я проявила слабость.

— Это не слабость, это честность.

— Я не плачу на людях.

— Ну, при мне-то можешь.

— Ты сказал, что ты меня любишь.

— Ну да.

— Правда?

Он посмотрел в ее светлые, белесые глаза:

— Да.

Спустя минуту она произнесла:

— А я не могу тебе сказать этого.

Зато она не сказала, что и не чувствует этого, отметил он про себя.

— Ну и ладно, — отозвался он.

— Ладно? Правда? А то некоторым парням просто необходимо слышать, что их тоже любят.

Некоторым парням? Сколько парней говорили ей до него о своей любви?

— Я посильнее, чем они, — ответил он, надеясь, что это так и есть.

Стекло дребезжало под натиском темной февральской метели, завывал портовый ревун, и внизу, на Сколли-Сквер, сердито гудели автомобильные клаксоны.

— Чего тебе хочется? — спросил он ее.

Она пожала плечами, откусила заусенец и стала смотреть мимо Джо, в окно.

— Чтобы много всяких вещей не случились со мной в прошлом.

— Каких вещей?

Она покачала головой, она уже куда-то уплывала от него.

— И солнца, — через какое-то время пробормотала она непослушными сонными губами. — Чтобы много-много солнца.

Однажды Тим Хики сказал Джо: порой мелкая ошибка имеет далекоидущие последствия. Интересно, что бы он сказал о том, кто замечтался за рулем угнанной машины, припарковав ее возле банка? Может быть, и не замечтался, а просто глубоко задумался. О спине одной женщины. Если быть точным — о спине Эммы. О родимом пятне, которое он там увидел. Вероятно, Тим сказал бы: порой самые длинные тени отбрасывают самые крупные ошибки, болван.

А еще Тим очень любил повторять: когда дом рушится, в этом столько же виноват первый термит, который в него проник, сколько и последний. Джо этого не понимал: первый термит, черт побери, давно сдохнет к тому времени, когда последний вонзит свои жвалы в древесину. Разве не так? Всякий раз, когда Тим приводил это свое сравнение, Джо давал себе зарок выяснить среднюю продолжительность жизни термитов, но забывал это сделать до следующего раза, когда Тим произносил свое изречение, — обычно это случалось, если он был пьян и если разговор на время смолкал. И у всех за столом, кто слышал эту фразу, возникал один и тот же вопрос: что за счеты у Тима с этими дурацкими термитами?

Тим Хики стригся раз в неделю у Эслема на Чарльз-стрит. Однажды — во вторник — часть волос оказалась у него во рту, когда он шел к парикмахерскому креслу, и в затылок ему угодила пуля. Он лежал на выложенной клетками плитке, и лужа крови растекалась по ней, огибая кончик его носа, а стрелявший вышел из-за настенной вешалки, трясущийся, с выпученными глазами. Вешалка с грохотом обрушилась на пол, и один из парикмахеров подскочил на месте. Стрелявший перешагнул через труп Тима Хики, как-то смущенно кивнул присутствующим и ретировался.

Джо узнал об этом, лежа в постели с Эммой. Он повесил трубку и обо всем ей рассказал. Она тут же села и начала скручивать папиросу. Она лизала бумагу, глядя на него: она всегда на него смотрела, когда лизала папиросную бумагу. Потом она закурила.

— Он для тебя что-нибудь значил? Я про Тима.

— Не знаю, — ответил Джо.

— Как это — не знаешь?

— По-моему, тут нельзя просто сказать «да» или «нет».

Тим подобрал Джо и братьев Бартоло, когда те, еще мальчишками, поджигали газетные киоски. Скажем, сегодня они получали деньги у «Глоб», чтобы спалить один из ларьков «Стэндард». А завтра от «Америкэн» за поджог киоска «Глоб». Тим нанял их, чтобы они обратили в пепел кафе «51». Потом они доросли до предвечерних краж в богатых домах в районе Бикон-Хилл: задние двери загодя оставляли незапертыми уборщицы или слуги, которых подкупал Тим. Когда они выполняли работу для Тима, тот устанавливал одинаковую цену за каждую операцию, но когда они проворачивали дела для себя, то платили Тиму положенный процент, а львиную долю оставляли себе. В этом смысле Тим был отличным боссом.

Но в свое время Джо довелось увидеть, как тот душит Харви Боула. Они не поделили то ли опиум, то ли женщину, то ли немецкого короткошерстного пойнтера: до Джо доходили лишь слухи на этот счет. Так или иначе, Харви вошел в казино, они с Тимом затеяли спор, а потом Тим оторвал шнур от одной из зеленых настольных ламп и накинул его на шею Харви. Но Харви был малый здоровенный, с минуту он возил Тима по полу казино, все шлюхи попрятались, а подручные Хики наставили на Харви свои пушки. Джо увидел, как в глазах у Харви Боула забрезжило понимание: даже если Тим перестанет его душить, головорезы Тима разрядят в него свои четыре револьвера и один автоматический пистолет. Он упал на колени и опозорил себя громким пердежом. Задыхаясь, он лежал на животе, а Тим уперся коленом ему между лопатками и обернул излишек шнура вокруг ладони. Потом он еще сильнее затянул шнур, и Харви стал брыкаться так, что у него даже слетели ботинки.

Тим щелкнул пальцами. Один из подручных передал ему пистолет, и Тим вставил ствол в ухо Харви. Одна из девок проговорила: «Господи!» — но в момент, когда Тим уже готов был спустить курок, глаза Харви стали беспомощными и безнадежными, и он со стоном испустил последний вздох прямо в плитку, узор которой был выдержан в восточном стиле. Тим уселся на спину Харви и отдал пистолет своему громиле. А уже потом воззрился на человека, которого убил.