— Ну, пока что… — Дион улыбнулся, глянув на Джо. — Признай…

— Что признать?

— Все идет как по маслу.

— Пока что, — повторил Джо.

Грасиэла, стоявшая рядом с ним, затянулась сигарой.

До них донесся звук — эхо странно глухого удара. Судя по звуку, ничего особенного, но мостик под ними несколько секунд качался, и все они развели руки в стороны, точно стояли на седле одного и того же велосипеда. Корабль «Мёрси» содрогнулся. Вода вокруг него покрылась рябью, небольшие волны стали разбиваться о пирс. Жирные серые клубы дыма, напоминающие стальную стружку, повалили из дыры в корпусе судна. Дыра была размером с фортепиано.

Дым стал гуще, темнее, и Джо вдруг заметил желтый шар, расцветающий в глубине этого дыма. Шар пульсировал, точно бьющееся сердце. Джо продолжал наблюдать, пока не увидел, как с желтым мешаются красные языки пламени. Потом оба цвета скрылись за струями дыма, уже черного, словно вар. Дым заполнил канал, заслонил город, закрыл небо.

Дион расхохотался, и Джо встретился с ним взглядом, и Дион все хохотал, тряся головой и кивая Джо.

Джо знал, что означают его кивки: вот это — та причина, по которой они стали преступниками. Переживать минуты, каких никогда не испытают страховые агенты и агенты по продаже недвижимости, шоферы грузовиков, плотники, банковские кассиры. Минуты в мире без страховочной сетки — некому тебя поймать, некому подхватить. Джо посмотрел на Диона и вспомнил, что он чувствовал после того, как они в первый раз перевернули тот газетный ларек на Будуан-стрит, когда им было по тринадцать: мы наверняка умрем молодыми.

Но, вступая в ночную страну предсмертного часа и пересекая темные поля, что отделяют нас от туманного брега потустороннего мира, многие ли из нас, оглядываясь на пройденный путь, могут сказать: «Однажды я подорвал транспортный корабль водоизмещением десять тысяч тонн»?

Джо снова встретился глазами с Дионом и усмехнулся.

— Он так и не вышел обратно. — Грасиэла стояла рядом с ним, глядя на корабль, теперь уже почти целиком окутанный дымом.

Джо ничего не ответил.

— Мэнни, — пояснила она, хотя в этом не было нужды.

Джо кивнул.

— Он погиб?

— Не знаю, — произнес Джо. Но подумал: «Очень надеюсь, что да».

На рассвете моряки перенесли груз оружия с корабля на пирс. Ящики лежали в лучах восходящего солнца, и капли росы на них превращались в пар. Прибыло несколько шлюпок поменьше, и из них вылезли матросы, а за ними — офицеры. Каждый из офицеров осмотрел пробоину в корпусе. Джо, Эстебан и Дион бродили в толпе за оцеплением, установленным полицией Тампы, и услышали в этой толпе разговоры, что корабль сел на дно бухты и что неизвестно еще, удастся ли его благополучно поднять. Предполагали, что флотские пришлют из Джексонвилла кран или баржу, чтобы эту неизвестность разрешить. Что касается оружия, то военные хотят найти в Тампе подходящее судно, которое справилось бы с таким грузом. А пока им придется его где-то хранить.

Джо ушел с пирса. Он встретился с Грасиэлой в кафе на Девятой. Они сидели снаружи, в каменной галерейке, и смотрели, как по рельсам, проложенным посреди улицы, дребезжит трамвай, как он останавливается прямо перед ними. Несколько пассажиров вышло, несколько вошло, и трамвай загромыхал дальше.

— Вы его видели? Хотя бы какие-то признаки, что он выбрался? — спросила Грасиэла.

Джо покачал головой:

— Но Дион следит. Он послал в эту толпу двух своих ребят, так что…

Он пожал плечами и отпил кубинского кофе. Он провел на ногах всю ночь и не спал почти всю предыдущую, но, пока не кончился кубинский кофе, он мог, пожалуй, бодрствовать неделю.

— Что они кладут в эту штуку? Кокаин?

— Это просто кофе, — отозвалась Грасиэла.

— Вы еще скажите, что водка — это просто картофельный сок. — Он допил и снова поставил чашку на блюдце. — Вы по ней скучаете?

— По Кубе?

— Ну да.

Она кивнула:

— Очень сильно.

— Почему тогда вы здесь?

Она стала смотреть на улицу, словно могла увидеть Гавану на другой ее стороне.

— Вам не нравится жара, — произнесла она.

— Что?

— Вам она не нравится. Все время обмахиваетесь рукой или шляпой. Я вижу, как вы кривитесь и посматриваете вверх, на солнце. Словно хотите ему сказать: закатывайся скорее.

— Я не знал, что это так заметно.

— Вы и сейчас так делаете.

Она оказалась права: он и правда сбоку обмахивал шляпой голову.

— Вы про эту жару? — отозвался он. — Некоторые сказали бы, что это как жить на поверхности Солнца. А я бы сказал — внутри Солнца. Господи помилуй, как вам всем тут вообще удается функционировать?

Она откинулась на спинку стула, прелестная смуглая шея изогнулась на фоне кованого железа.

— Мне никогда не бывает слишком тепло, — сообщила она.

— Значит, вы безумны.

Она рассмеялась. Он смотрел, как смех бежит вверх по ее горлу. Она закрыла глаза и сказала:

— Вы ненавидите жару, но все-таки вы здесь.

— Да.

Она открыла глаза, слегка наклонила голову, посмотрела на него:

— Почему?

Он подозревал (да нет, он точно знал): то, что он чувствовал к Эмме, — это была любовь. Это была любовь. А значит, то чувство, которое возбудила в нем Грасиэла Корралес, следует назвать вожделением. Но вожделением совсем не таким, какое он когда-нибудь испытывал. Видел ли он когда-нибудь такие темные глаза? И она делала все с такой удивительной томностью: ходила, курила сигары, брала карандаш. Так легко было представить томные движения ее тела, обвивающегося вокруг его собственного. Как она впускает его в себя, нескончаемо выдыхает ему в ухо. Ее томность была точностью, а не леностью. Время над этой томностью не властно: это она сама подчиняет себе время. Скручивает его в пружину и раскручивает, когда захочет.

Неудивительно, что монахини, воспитывавшие его, так страстно обрушивались на грех похоти и грех алчности. Эти грехи могут разъесть тебя вернее рака. И убить тебя вдвое быстрее.

— Почему? — переспросил он, чуть не потеряв нить беседы.

Она с любопытством глянула на него:

— Да, почему?

— Работа, — кратко пояснил он.

— Я приехала по той же причине.

— Чтобы скручивать сигары?

Выпрямившись на стуле, она кивнула:

— Они платят здесь куда больше, чем в Гаване. Я почти все отсылаю домой, родным. Когда моего мужа выпустят, мы решим, где нам жить.

— О, — произнес Джо, — вы замужем?

— Да.

Он и правда заметил проблеск торжества в ее глазах — или ему только почудилось?

— Но ваш муж в тюрьме.

Еще один кивок.

— Но не за то, чем занимаетесь вы.

— А чем я занимаюсь?

Она помахала рукой в воздухе:

— Мелкими грязными преступленьицами.

— Ах, вот я чем, оказывается, занимаюсь. — Он кивнул. — А то я все никак не мог понять.

— Адан борется за нечто большее, чем он сам.

— И какой за это срок дают?

Ее лицо помрачнело: время шуток прошло.

— Его пытали, чтобы он выдал сообщников — меня и Эстебана. Но он им ничего не сказал. Несмотря на все, что они с ним делали. — Она выдвинула нижнюю челюсть вперед, глаза ее сверкнули, точно давешние молнии, чьи тонкие зигзаги они видели на горизонте. — Я посылаю деньги на родину не своей семье, потому что семьи у меня нет. Я посылаю их семье Адана, чтобы они смогли выкупить его из этой паскудной тюрьмы и вернуть его мне.

Что он чувствует — вожделение или вдобавок что-то еще, чему он и названия не в силах подобрать? Может, дело в страшной усталости, и в двух годах тюрьмы, и в жаре. Может, и так. Даже наверняка. Все равно он не мог избавиться от ощущения, что его привлекает в ней нечто такое, что есть и в нем. Только он считал, что это в нем давно и навсегда разбилось. Что-то испуганное, гневное и полное надежды. Что-то в самой глубине ее души, отзывавшееся на что-то в глубине его собственной.