Приближение Липки заставило его забыть о крестьянине по имени Симеон Кисляй. Он ощутил это приближение не чувствами, а сердцем; сначала его заставила вздрогнуть мимолетная тень, промелькнувшая за окном, потом он услышал легкие шорох и шаги в сенях. Он нарочно оставил с вечера дверь открытой. Липка вошла тихо и робко, будто входила в чужой дом. Вошла и опустилась на лавку у двери, не снимая тулупа и платка с головы.

– Я искал тебя, – сказал Хейдин. – Где ты была?

– Ходила на погост, – Липка помолчала, – к матери ходила. Разговаривала с ней.

– С мертвой?

– Она для меня живая. А где Зарята?

– У соседки. Когда я заходил вечером, он спал. Я беспокоился о тебе.

– Правда?

– Мне показалось, ты… была не в себе. Я очень переживал за тебя. Прости, я должен был быть рядом с тобой.

– Это судьба, – девушка все же сняла тулуп, осталась в темном шерстяном платье. – Мать изнасиловали, и мне то на роду писано. В этот раз ты вмешался. Я сегодня матери так и говорила. Может, смилостивился Бог, не допустил, чтобы я судьбу ее повторила.

– Не думай об этом, Липка. Все кончилось. Нет больше этих псов.

– А знаешь, о чем я думала, когда разбойник с меня платье срывал, и рот мне тряпкой завязывал? О том, что не смогу я после всего этого любимому своему принадлежать. Опоганят меня, осквернят поцелуями своими грязными, семенем своим собачьим, и стану я от срама лицо свое прятать. А срам-то этот ни слезами, ни водой ключевой не смоешь! Мамка моя про то знала, всю жизнь прожила с такой отметиной. Кому я буду нужна опоганенная?

– Ты неправа, Липка, – Хейдин сел рядом с ней на лавку. – Тот, кто любит тебя, не посмотрит на все это. Ты для него останешься чистой, как вода в роднике.

– Все вы так говорите, – с горечью сказала Липка. – А вот если бы ты не успел, пришел после того, как… Взял бы меня в жены такой?

– Взял бы, – уверенно ответил Хейдин. – Клянусь ликом Денетис, взял бы!

– И перед людьми не краснел бы за меня?

– Я бы гордился тобой.

– Мне ведь сейчас трудно с тобой говорить, Хейдин. Знаешь, почему? Я ведь как тебя увидела в первый раз, сразу поняла, что ты моя судьба. Знаю, что ты из другого мира в наш пришел, только вот зачем, не могу понять. Мне про тебя еще мамка-покойница говорила, много лет назад. Она много раз повторяла, что будет у меня муж из чужедальней стороны, но светлый, будто ангел небесный.

– Липка, я намного старше тебя. Я тебе в отцы гожусь.

– Разве в годах дело? Ко мне, бывает, девки деревенские бегают, когда от дружков своих понесут. Приходят ко мне за травами, чтобы плод вытравить. И плачут. Знаешь, о чем плачут? Что их милые – разлюбезные как узнают про беременность своих зазноб, так и носы начинают от них воротить. Боятся дитё признать, потому как сами дети неразумные. Мне такого мужа не надо. Я ведь понимаю, о чем ты. Ты про Ратислава мысль имеешь. Хороший он, но мне не люб. Моя судьба – ты.

То ли луна своими чарами околдована Хейдина, то ли хмель медовый сделал свое дело, но ортландцу вдруг на мгновение показалось, что не Липка, а его Мело сидит рядом с ним. Сердце Хейдина сжалось так сладко, что он глубоко вздохнул, и вздох этот лучше любых слов выдал его чувства.

– Если так, то я не напрасно прошел за Круг, – шепнул он.

Как во сне он ощутил прикосновение мягких шелковистых губ Липки к своим губам. Этот поцелуй длился бесконечно долго. А после Липка взяла ортландца за руку и повела к ложу.

– Даешь ли ты мне обещание любить меня и быть мне мужем? – спросила она, обняв Хейдина за шею и глядя ему в глаза.

– Даю.

– Я ведь бедная, окруты[63]у меня нет.

– Я и сам бедняк. Мне ты нужна.

– Тогда я буду твоей женой. Прямо сейчас.

Липка стянула через голову свое платье, оставшись нагой, привлекла Хейдина к себе. Ортландец целовал ее, наслаждаясь горьковатым запахом ее тяжелых волос, мягкой податливостью ее губ, потом подхватил на руки и бережно опустил на одеяло. Он хотел раздеться сам, но Липка уложила его рядом с собой, мед пенно распустила шнуровку на камзоле и штанах.

Хейдин совсем потерял голову. Его тело проснулось после долгах лет одиночества; оно словно копило силы для этой ночи. Ласки Хейдина становились все более уверенными и откровенными, и Липка тихо вздыхала, когда пальцы ортландца касались ее напряженных сосков, живота, бедер, наконец, скользнули между ног девушки, ощутив теплую влагу.

– Не мучай меня, – шепнула Липка. – Горю вся…

Потом был короткий вскрик, когда ортландец ворвался в нее, и двое стали единым целым, и Хейдин сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее приближал мгновение, когда мир вокруг перестал существовать, и девственная кровь русской девушки и семя ортландского воина смешались воедино. А после они лежали, прижавшись друг к другу, и Хейдин гладил ее волосы и шептал ей ласковые слова на своем родном языке, которых она не понимала, но звучание голоса Хейдина заставляло ее трепетать. И Липке казалось, что большего счастья быть уже не может, потому что любовь, о которой она мечтала, наконец-то пришла к ней. Любовь и счастье быть женщиной.

– Так вот она какая, любовь, – сказала Липка, касаясь кончиками пальцев небритой щеки Хейдина. – Теперь понимаю, чего девки так замуж спешат.

– Тебе хорошо со мной?

– Слов таких нет, как хорошо. Я теперь тебе ребенка рожу.

– Так сразу?

– Смеешься? А я ведь сегодня понести могу. День у меня по бабьему календарю такой. Знаешь, как я рассудила? Решила тебе отдаться, и все. Женишься не женишься – я тебя неволить не буду. Все лучше невинность свою тебе подарю, нежели какому-нибудь псу заезжему. Женишься, так я тебе до смерти верна буду. А не женишься, у меня ребенок от тебя будет. На тебя похожий. Всю душу, всю жизнь ему отдам.

– Я люблю тебя, Липка. Люблю так, что никакими словами не сказать. Не ты должна просить о том, чтобы я на тебе женился. Я должен у тебя просить милости женой моей стать.

– Ты от сердца говоришь?

– Сердце мое сейчас и говорит. Оно тобой переполнено до краев.

– Ох! – вздохнула Липка, и Хейдин даже в темноте увидел, как блестят на ее глазах слезы. – Жаль, мамка не дожила. Увидела бы, какой у меня жених!

– Ага, завидный, – поддразнил Хейдин. – Седой, жизнью битый и без гроша за душой. Сама такого выбрала.

– Я лучшего выбрала, – ответила Липка, и голос ее прозвучал так, что Хейдин вздрогнул. – Такого, какого другим девкам вовек не встретить.

– Ты меня не хвали. Я такой, как есть, не хуже и не лучше.

– Хочу и хвалю. Ты меня лучше поцелуй, прижми к себе покрепче, приласкай. И не спи сегодня. Нельзя тебе сегодня спать. Я так хочу. У меня ночь сегодня особенная. Не будешь?

– Не буду спать, – пообещал Хейдин и поцеловал ее. Рука Липки как бы невзначай скользнула к животу ортландца, потом ниже, и Хейдин ощутил, как это нежное и требовательное прикосновение будит его мужскую силу. – И потом, разве тут уснешь?

Стук в окно был настойчивый, и Хейдин, проснувшись, никак не мог сообразить, чего ради кто-то молотит в ставень в такую рань. Липка первой опомнилась, выскользнула из-под одеяла и, как была с распущенными волосами, выскочила в сени.

– Клянусь Харумисом! – Хейдин с трудом оторвал голову от подушки, но лишь на миг; все его тело протестовало против такого раннего подъема и требовало продолжения сна. – Вордланы бы их всех побрали!

Липка вернулась молчаливая, сосредоточенная. Быстро заплела волосы в косу, набросила платок. Хейдин молча наблюдал, потом не выдержал.

– Что-то случилось? – спросил он.

– Ты спи, – ответила Липка. – Я ненадолго.

– Липка, что случилось?

– Ничего. Спи, я скоро приду.

Она надела тулуп и вышла из горницы. Хейдин, дрожа от холода, вылез из-под одеяла и, как был голый, приник к окну. Он увидел Липку и вчерашнюю соседку, у которой оставался Зарята. У ортландца появилось нехорошее предчувствие.