Роман покачал головой:

– В Москве отродясь никаких прешпектов не было, токмо в Питере по европейским образцам прешпекты прорубать начали.

– А потом увлеклись и в Москве нарубили. И там, где их и вообразить-то невозможно было, отныне тянутся. Собачьей площадки на Арбате более нет, вместо нее – прешпект, Новым Арбатом именуемый.

– Да что ты говоришь, брат?

– Ты бы сам, Роман, подивился. Прешпект Мира так долго тянется, от Сухаревки, через Крестовскую заставу и аж до Останкино доходит. А в Останкино башню поставили – до небес, много выше Сухаревой. Только видом Останкинская престранная вышла – нанижи на острие шпаги яблоко и поставь ее эфесом в землю – аккурат Останкинская башня и выйдет, только в иной препорции. Для чего она пригодна – не пойму. Слышал про какое-то «еле видение», но это, брат, точно не про нее – чуть не со всей Москвы видна.

Яков помолчал и горько вздохнул.

– А вот Сухареву башню, где я науками занимался и где тщанием своим Навигацкую школу основал, снесли…

– Ты не привираешь ли, братец? Сухареву башню снесли? – поразился Роман. – Красоту-то такую? Да кому ж она помешала?

– А вот помешала, Рома. Снесли, брат, до основанья, а затем… дорогу проезжую на ее месте проложили. Ты, может, братец, и не приметил пока, что люди ныне на самоходных экипажах передвигаются, и столько этих экипажей развелось, что уже ни улиц, ни дорог проезжих для них не хватает. На стены домов колесами залезть норовят. Вот и на Сухаревке башню снесли и чуть не шестнадцать рядов дороги для экипажей проложили.

– Да кто ж по Сухаревке в шестнадцать рядов ездить будет? Что-то ты, Яша, завираешься больно.

– Говорю тебе, Рома, москвичи отныне только на самоходных экипажах и шастают, туда-сюда, туда-сюда… И повозок этих в городе уже больше, чем людей, не протолкнешься. Нет, на Сухаревке пребывать ныне не по душе мне стало. Разве что на Разгуляе, в доме Мусиных-Пушкиных приютишься – родня все-таки. Или по Брюсову переулку побродишь… Тоже место привычное. А на Никитской, за Кисловской слободой, там, где в прежние времена владения князей Дашковых простирались, устроена ассамблея для музицирования. Причем не токмо в зале преогромнейшей музыканты на инструментах различных играют, а еще и маститые мужи юношей музыке и пению обучают, дабы они талант свой мастерством преискусно укрепили. Называется заведение сие консерватория. Так вот, прелестница моя имеет пристрастие сию консерваторию посещать и музыкой слух свой услаждать, наблюдая полную в этом деле регулярность. А после по Брюсову переулку направляется к Тверской, сохраняя на дивном личике своем возвышенное выражение, что музыка ей навеяла. Тут-то я, брат ты мой, взор свой на нее и обратил… Навел справки, и оказалось, что особа сия происходит из старого рода и, что особо меня порадовало, магическим даром наделена и колдовские опыты проводить не боится. Сродство душ притягивает…

Роман, слушавший брата затаив дыхание, все же позволил себе перебить его:

– Старый ты греховодник! Особа сия, как бы ни казалась прелестна, века на три моложе тебя будет. К тому же ты, Яков, давно почил, а она жива-живехонька. Никак она в пару тебе не годится!

Яков тяжко вздохнул. Надо сказать, вздох, вырвавшийся из груди привидения, вызвал сильный порыв ветра, закрутившийся по Миллионной…

– Мне и самому это ведомо. Но ты, брат, дурного-то не думай! В моем почтенном возрасте надобно уметь нежные чувства обуздывать. Я за младой прелестницей лишь издали наблюдать дерзаю, ну разве что в невидимом обличье за ней проследую для защиты и помощи. Ныне принято, чтобы молодые дамы расхаживали по городу в одиночестве, без провожатых, а это, что ни говори, всегда опасно. Иной раз случается и шпагу в ее защиту обнажить…

Роман оглянулся и тронул разговорившегося брата за плечо.

– Однако мы с тобой разболтались, брат, а предмета твоего обожания и след давно простыл. Давай-ка догоним и проследим, чтобы прелестнице твоей никакой обиды в Санкт-Петербурге не учинили. Ибо здесь во все времена лихих людей встретить можно.

Два духа взмыли ввысь и понеслись вдоль по Миллионной, высматривая, далеко ли успела уйти Маргарита со своей подругой.

Участковый инспектор младший лейтенант Синицын совершал обход территории и как раз проходил мимо давно нежилого, разрушающегося дома на Моховой, когда в поле его зрения попали две довольно молодых и красивых бабенки. Обе рыжие, обе с хорошими фигурами и с какой-то чертовщинкой, которая всегда цепляет мужские взгляды. На жриц любви они были непохожи, хотя по нынешним временам поручиться трудно – бывает, что типичная скромная студенточка оказывается путанкой по вызову, а какая-нибудь разбитная шалава – честной труженицей, добывающей свой хлеб торговлей трусами на рынке…

Может, взгляд Синицына скользнул бы по двум красоткам, да и уперся во что-нибудь другое, имеющее отношение к его служебным обязанностям, но… Девицы дошли до дверей заброшенного дома, остановились и исчезли. Если бы двери не были забиты досками, можно было бы представить, что девки вошли в эти развалины. Младшему лейтенанту даже показалось, что в дверном проеме мелькнул яркий свет. Что за бред!

Подбежав к дверям, Синицын убедился, что они действительно забиты, хотя оторвать ветхую доску не составило бы большого труда… Однако пока доска держалась на своем месте, а девки тем не менее каким-то образом пролезли внутрь. Интересно, что там внутри, в этих трущобах? Наркопритон? Бордель? Или прячется какой-нибудь хмырь, находящийся в розыске, а девицы заявились его проведать?

Младший лейтенант решительно сорвал доски, закрывавшие дверь, и шагнул внутрь. На него дохнуло отватительным запахом давно заброшенного жилья: сыростью, пылью, кошками и еще черт знает чем, но только не французскими духами, которыми наверняка пользовались те красотки.

Из-под ног с диким мяуканьем вывернулся облезлый кот и рванул куда-то в глубь строения. Привыкая к темноте, Синицын огляделся. Полуразрушенный дом не обещал никаких сюрпризов – трущоба, она трущоба и есть. Но вот что здесь делали две бабенки – вопрос?

– Есть тут кто? Выходи на свет! Милиция! – закричал Синицын и тут же вспомнил фразу из модного фильма: – Всем выйти из сумрака! Стрелять буду!

В сумраке никто даже не пошевелился. Может, ему просто показалось, что две бабы юркнули в этот дом? Что им тут делать? Они же не бомжихи!

Синицын вышел из двери обратно на Моховую. И тут… перед ним возникли два смутных полупрозрачных человеческих силуэта в старинных одеждах. Призраки, блин! Ой, зря Синицын крикнул про сумрак! Не буди лихо, пока оно тихо!

– Чем сие неумеренное любопытство вызвано, господин офицер? – спросил один из призраков.

– Есть подозрение на проникновение в данное здание двух женщин. Поскольку строение нежилое, цели женщин неясны, – отрапортовал младший лейтенант, вытянувшись, словно говорил с собственным начальником, подполковником Васькиным, а не с призраком, ряженным в старинный кафтан. – По долгу службы, так сказать…

– Добрый служака, ценю! – хохотнул призрак. – Накось, прими за труды. А про женщин забудь!

– Есть, забыть про женщин! – отрапортовал Синицын и тут же почувствовал, как в его руку опустился тяжелый кожаный мешочек. – Разрешите идти?

– Ступай, ступай, – кивнул полупрозрачный. – Не держу.

Синицын отошел подальше, свернул за угол и с интересом заглянул в мешочек. Там позвякивали монеты – похоже, золотые, и притом чеканки начала XVIII века.

– Так, нумизматы, – сказал сам себе Синицын.

Происшествие казалось настолько странным… Лучше было бы считать, что его вовсе не было. Но мешочек со старинными деньгами приятно оттягивал руку. Неужели Синицын беседовал с призраками и получил взятку от них?

Синицын затейливо выругался.

Никаких призраков не бывает! Но монеты настоящие! Стало быть, призрак, которого нет, все-таки дал младшему лейтенанту деньги, которые есть… Нет, на эту тему лучше не заморачиваться! Старинные монеты всегда можно выгодно сдать каким-нибудь ханурикам – связи найдутся. А когда вещественных напоминаний о происшествии нет – его легко забыть. И если в бумажнике зашуршат дополнительные баксы, забыть все еще проще!