Вой псов огласил своды. Вряд ли они привыкли подчиняться кому бы то ни было, но вид огромного животного, рига всех псов, вверг их в панический ужас, и вскоре кости затрещали под множеством лап.

Падая, съезжая на брюхах, переворачиваясь и скользя, звери сыпанули вниз. Оглушительно кашляя и огрызаясь, устремились прочь — к низкому, не более пол-локтя, темному проему в дальнем конце пещеры, и один за другим исчезли в нем. Когда все стихло, Эльхант опустил кэлгор и вновь поглядел вверх. Старец стал прежним и отплыл в сторону. Источая тихие музыкальные звуки, он повернулся спиной к горе костей, разглядывая световую паутину: семь мерцающих зелено-желтых пятен затя нули углы пещеры. Других выходов, кроме лаза, в котором скрылись псы, здесь не было.

Эльхант присел на корточки, положив руки на колени и свесив кисти, вдыхая затхлый теплый воздух. Ломило в плечах и коленях, пальцы сильно дрожали, но чувствовал он себя уже лучше. Выждав, пока успокоится колотящееся сердце, агач стянул лохмотья, которыми стала рубаха, оглядел живот — тонкий разрез кровоточил, но теперь слабо; промокнул кровь на скуле и подбородке. Отбросив смятую ткань, он на заду сполз с горы, выпрямился, развел руки, взмахнул ими — плечи ныли. Перешагнув через умершего пса, Эльхант пошел по пещере. На теле, гибком и худом, с плоскими, но сильными, будто постоянно туго натянутыми мышцами, лежали отблески сиренево-желтого свечения. Татура — равновесный треугольник с глазом в центре — темнела на правом плече. Старец тем временем облетал паутины света, останавливаясь перед каждой, внимательно разглядывал их, испуская тихие музыкальные звуки, будто что-то задумчиво ворча себе под нос. Септанта приблизился к одной, поднял было руку, чтобы провести ладонью по натянутым световым волокнам, но передумал.

— Потому-то и надо было прыгать в середину. Каждая арабеска ведет в иное место, — прозвенело сзади.

Переплетенные нити, концами не то прилипшие к стенам и своду, не то погруженные в них, образовывали сложный круговой узор. В каждой была еще одна, совсем уж тонкая, будто волос, темно-красная… они напоминали кровяные прожилки в глазу. Тишину пещеры нарушали призрачные звуки, доносящиеся из семи разных мест. Вблизи нельзя было разглядеть подробности, но когда агач отступил назад и еще раз окинул взглядом паутину, то увидел блеклую картину — не то лужайку, не то сад, едва различимые стволы деревьев и водопад позади них, — смутно дрожащую в глубине узоров.

Эльхант отвернулся от паутины и того странного, что пряталось в ней. Старик, закончив осмотр, подплыл ближе и опустился к полу. Теперь он не мерцал — оформился, уплотнился и стал напоминать существо из плоти и крови. Музыка почти смолкла, лишь тихий-тихий свист сопелки звучал в пещере.

Септанта машинально попытался вложить кэлгор в ножны за спиной, не нашел их и опустил меч. Похлопывая клинком по голенищу сапога, он сказал:

— Хорошо, порталы друидов наши. Но всех их убил этот, снизу… Такого не ожидал ни ты, ни я. Мадред он или нет — друиды мертвы, а они были единственными, кто мог спасти Атланс от рига Нижнего Туата. То, о чем мы договаривались, стало бессмысленным. Что будем делать теперь, Лучшая Песня?

— В омеле, оплетшей ветви и ствол, заключена жизнь дерева. Чтоб лучше сохранить ее, дерево вкладывает жизнь в омелу, как мы кладем в сундук некую вещь. Так друиды не могут носить свою жизнь в себе, потому что носят в себе Вечных, жизнь уже не помещается. И седобородые помещают ее в ветку или побег, которые всегда держат рядом. Вечные вложили себя в друидов, отчего те сами не стали Вечными, но тела их и разумы превратились в сундуки, вместилища .

Так полагают сыны омелы. Мы же поняли, что дело обстоит иначе. Друиды не просто носят в себе дух Вечных, но используют его для себя, сыны омелы делают Вечных такими, какими желают сделать их. Если они вливают часть Вечного в себя, в свое тело, — то часть эта принимает форму тела, как молоко принимает форму кувшина. Друиды меняют Вечных, вернее, меняют представления остальных, простых детей деревьев, и пользуются этим. Дерево и омела… Нет никакой жизни, вложенной деревом в нее. На самом деле омела душит дерево, если она оплетет его слишком сильно, то загубит, убьет. Так и друиды — омелой оплели Вечных. Ты понял меня, сын Альвара, моего друга, которого я когда-то предал?

— Нет, я не понял, — сказал Эльхант.

Сквозь один из семи паутинных порталов они попали в небольшую пещеру, укромно расположившуюся под сводом другой, куда более обширной, — через расселину, от которой вниз вел каскад каменных уступов, агач видел ее, озаренную мхом. Свет его свисал белыми, будто седыми, длинными прядями до самого пола. Они тихо покачивались и передвигались — вслед за мшистыми пятнами, которые очень медленно ползли по камню, меняя форму. Такой же мох был и в этой небольшой пещере. Эльхант долго рассматривал испускающий свечение пышный бархатистый блин, что почти незаметно для глаз смещался вдоль низкого прямого свода. Тот находился всего в локте над головой Септанты, и агач вознамерился было дотронуться до мха, но Драэлнор сказал:

— Не следует это делать. Долго будет жечь кожу. А если вовремя не промоешь чистой холодной водой — красный след останется навсегда.

Музыка, которой был старец, все еще звучала, но очень тихо. Он стал напоминать эльфа, облаченного в обычные штаны, кафтан и меховой плащ, он теперь ходил, а не парил, хотя временами то, что располагалось за Драэлнором, проглядывало сквозь него. Агач, все еще ощущающая легкую слабость, улегся на камнях, растянувшись во весь рост и положив руки под голову.

— Ты хорошо виден, — произнес он, покосившись на старца, который стоял возле расселины, выводящей под свод большой пещеры.

— Я дряхл, Альвар-юнец. В вещественном теле я слаб, немощен. И не могу пребывать в нем долго. Вблизи живых деревьев, под солнечными лучами, я становлюсь крепче, но камень быстро лишает сил. Поэтому теперь предпочитаю иной, не плотский вид.

— Так что ты рассказывал, старик?

— Если не понял — слушай еще. Пропев Песнь Жизни и сам став песней, я потерял многое из того, что умел, — но приобрел и нечто новое. Например, теперь я иногда могу путешествовать. Это напоминает драэлне сынов омелы, хотя и отличается… Не во плоти, но в виде мелодии я устремляюсь за границы мира и витаю над мирами иными. Я могу встречаться с их обитателями и даже говорить с ними. Вот история, которую я услышал в одном из путешествий. Когда-то, давным-давно и не здесь, жил… назовем его человек. Племя людей — оно вроде нашего, хотя у них больше городов, напоминающих Аргос. Этот человек служил следопытом, но охранял не лесные тропы и границы туатов, а улицы одного из людских городов. Конечно, у него было имя, а еще его называли Капитаном — так буду называть его и я. То существо, от которого я услышал эту историю, жило вместе с другими, подобными ему, в коридорах между мирами, но иногда наблюдало за Капитаном — почему-то он нравился существу. Люди не знают наших Вечных, вернее, у них свои Вечные, коих они именуют Первыми Духами. В мире людей известно, что если ты верил в Духов и вел праведную жизнь, то есть был хорошим, то после смерти твоя душа перерождается в новом теле, в теле младенца. Если ты был плохим — после смерти душу выбрасывает за границы мира, в мертвое время, где она быстро разрушается. Ну а если ты не верил в Духов вообще, душа застревает на этой границе, в удушливой… то есть удушающей дух полости между бытием и небытием, где, тоскуя по жизни и страшась смерти, бесконечно прозябает в страдании. И было еще кое-что, о чем толковали люди, то, во что кто-то из них верил, а кто-то — нет. Что душа неверующего, даже самого стойкого неверующего, сохранится для перерождения, если своей смертью он спасет чью-то жизнь. Впрочем, те, кто был ближе простых людей к Первым Духам — в том мире таких называли магами и алхимиками, — не приветствовали эту идею и утверждали, что ничто не спасет неверующего, будь он плохим или хорошим, что главное — верить в Духов, а перед смертью покаяться, и тогда перерождение ждет тебя.