И все же он выжил. На палубе Гану перевернули, затем приподняли за ноги, скрутив лодыжки веревкой, подвесили на нижней рее. Он закачался в сонном мире слабеющих красок, уходя от жизни в облачный океан своего сознания. Сквозь тускнеющие сумерки внутреннего пространства донесся смех, затем – грубый голос, отдающий приказ. Призрачные тени тех, кто выпутал пойманного из сети и подвесил на рее, колыхнулись, накренившись, разошлись в стороны, пропустив к мачте еще одну тень. «Что тут у нас? – сказала она. – Так-так… Ну, или сдохнет, или будет жить. Ха! Третьего не дано…»

Эти слова произнес капитан спасшего Тулагу корабля. Мужчина широко размахнулся и вонзил в живот выловленного из облаков твердый, как полено, кулак – казавшийся почти острым из-за костяшек, треугольными буграми выступающих вперед.

Тулага захрипел, задергался, свесив руки и запрокинув голову, выгнулся, будто лук, натянутый сильным стрелком. Рот разинулся так, что казалось, кожа в углах сейчас лопнет и красные трещинки разойдутся по щекам, – ком свалявшегося мокрого пуха вылетел из него. Мягко ударился о палубу, прокатившись немного, замер возле ноги, обутой в когда-то дорогой, а ныне обветшалый, рваный на пятке туфель из тонкой кожи.

Капитан Роллин Грог лизнул костяшки пальцев и оглядел закачавшееся на рее тело.

– Значит, будет жить, – произнес он, сплевывая. – А это что за болячка у него на коже? Галки, это что, я спрашиваю?

Кривоногий и низкорослый боцман-тхаец по имени Галки был облачен лишь в два треугольных цветастых платка: один, сине-зеленый и побольше, обматывал бедра, второй, оранжево-белый, поменьше, – лысую голову.

– Мозга серпа, – прочирикал боцман, в раскорячку шествуя к Тулаге, который все еще дергался на рее, хотя теперь слабее: горло и ноздри почти очистились, воздух живительным потоком хлынул в легкие, отчего голова закружилась… и сознание вновь стало покидать его.

– Эта чела мозгой серпы себя обмазала.

Стоящие вокруг матросы загомонили. По большей части это были тхайцы, хотя присутствовали и несколько метисов с разными оттенками кожи и даже белых. Одеждой первым служили в основном такие же, как у боцмана, хотя и более дешевые платки – у некоторых на бедрах и головах, у других только на бедрах, а у третьих – только на головах. Белые и метисы одевались в грубые короткие штаны, едва достигающие икр.

– Что встали, дети моллюска?! – проорал зычный голос рядом, и к мачте подошел дюжий первый помощник, чистокровный белый с Гельштата, преступник – убийца и насильник, – приговоренный к смертной казни и сбежавший от виселицы на вольный запад.

– Работать, быстро!

Матросы стали расходиться, а Галки тем временем, приблизившись к Тулаге почти вплотную и внимательно оглядев его, повернулся к капитану с первым помощником.

– Как жива до сей пор – удивительная дела! Ведь мозгу серпа в раны втерла…

– Не заражен? – спросил помощник.

– Не-ка… – ответил боцман. – Живая чела, не уродина, только полудохла.

– Мистер Троглайт, распорядитесь, – велел капитан Грог, развернулся и зашагал в сторону юта.

– На цепь – и к остальным, – решил первый помощник. – Потом разберемся.

– Цепа… – подтвердил Галки, улыбаясь и щуря черные глазки. Он схватился за концы веревки, которой к рее были прикручены ноги неподвижно висящего тела, и стал развязывать их. Далеко вверху, у вершины мачты, полоскался на сильном ветру выцветший в лучах светила большой бледно-рыжий флаг.

Окончательно он пришел в себя под утро. Рассветная полутьма проникла сквозь щели между заплесневелых мшистых досок, высветлила собою подпалубную темень. Гана тяжело сел, и что-то негромко зазвенело. Тело ломило после гношиля, все одновременно и чесалось, и ныло, и покалывало; кожа на груди и боках натянулась, как оболочка барабана, глаза слезились, почему-то очень сильно болели суставы пальцев на руках и ногах.

Тулага несколько раз медленно повернул голову влево и вправо, поводил глазами из стороны в сторону. В полутьме поползли бледные круги, заплясали тусклые искры, а в голове раздался звон. Когда слабость прошла, он нащупал узкий и, судя по шершавой поверхности, очень ржавый обруч на шее. От него тянулась цепь – не слишком толстая, но руками такую, конечно, не порвать, – наискось вниз, по дуге, и затем вертикально вверх, исчезая из виду под высоким потолком. Гана огляделся: множество таких же цепей, будто тонкие лианы, висело в воздухе.

А на полу лежало и сидело множество тел, и помещение полнилось бормотанием, сипом, храпом, тихими стонами.

На ногах были кандалы, то есть пара продетых одно в другое железных колец с петлями и замками. От колец шла короткая цепь: узник был прикован к скобе, вбитой в деревянный пол.

Обычно в кубрик грузового эфироплана складировали сухой провиант и груз; его средняя часть зачастую предназначалась для больных и раненых. Здесь, однако, она была освобождена от переборок и превращена в подпалубную тюрьму.

Стало светлее, и наконец Тулага смог разобрать, что вокруг около сотни узников. В том, что он на эфироплане работорговцев, а не на судне, перевозящем серапцев на Гвалту, Тулага не сомневался. Там укушенных также заперли бы в трюме, но их бы не сковывали.

Ночь закончилась, рабы – те, кто спал, – начали просыпаться. Стоны, хрипы и неразборчивые жалобы зазвучали громче. Тулага уже хорошо различал лес протянувшихся к потолку цепей. Пол был разделен на массивные квадраты, на каждом имелась своя длинная скоба, к которой и крепилась цепь от кандалов. Один раб – один квадрат и две цепи. У потолка шли длинные ряды толстой ржавой проволоки, верхние звенья были надеты на нее.

Цепи колыхались, приглушенный ровный лязг висел в трюме. А еще здесь стоял запах, густой, как дым от большого костра, в который набросали сухой листвы, – разъедающая глаза и щекочущая ноздри вонь. Тулага приподнялся. Наступил день, и то, что раньше казалось обманом зрения, навеянным полутьмой, приобрело явные черты, стало видно во всем своем химерическом уродстве: следы серапии на телах и лицах рабов.

Почти все они были недавно зараженными, хотя попадались и те, кто болел уже не один месяц. Никто не знал, как именно действует на тело серапионова слюна, почему происходят изменения. Кожа у любого укушенного грубела, становилась твердой и шершавой, в ней иногда образовывались мелкие или крупные сухие трещины, будто вся она покрывалась сплошной мозолью. Кроме того, она меняла цвет, как правило, до желтого или бледно-зеленого, очень редко – светло-розового. Физическая чувствительность серапцев понижалась, как и гибкость с ловкостью. Способны ли были укушенные испытывать любовное томление и то, что часто следует за ним, – об этом до сих пор велись споры. На коже могли вырасти бугры разной формы и размеров, твердые, будто бы роговые выступы; могла поменяться форма ушей, носа, подбородка, даже лба, и при этом мозг человека до поры до времени оставался прежним и бился в ужасе от понимания того, какой чудовищной стала темница плоти, где он заключен, но позже и сознание подвергалось необратимым изменениям.

Теперь со всех сторон звучали голоса. Соседи, увидев новичка, не пытались заговорить с ним: здесь каждый находился в маленькой камере своего ужасного тела, глядел из нее сквозь узкие окошки глаз и видел лишь соседние двуногие камеры, но не живых людей, не те личности, что находились в них; каждый был слишком занят собой, чтобы думать о других и как-то – агрессивно ли, доброжелательно ли – вести себя по отношению к собратьям по несчастью.

– Они дадут нам поесть? – спросил Гана и затем несколько раз повторил вопрос, добавив к нему и другой, насчет воды, но никто не ответил. Между тем, судя по лучам, падающим в помещение сквозь щели в высоком потолке, время шло к полудню. Иногда дневной свет пересекали тени проходящих сверху матросов, иногда сквозь звон, стоны и неразборчивые жалобы рабов доносились голоса или другие звуки, сопровождающие плавание большого корабля.