Вскоре появились еще трое сынов омелы, каждый встал возле костра и широким движением сыпанул в него пригоршню чего-то, что достал из мешочка на поясе. Затрещало, посыпались зеленые искры. Конопляный запах пополз во все стороны, и вслед за ним из костров шагнули неясные фигуры: полузвериные, они прошли, пританцовывая, через поляну и скрылись между деревьями.

Потом Септанта заснул — или впал в забытье, полное темно-зеленого марева, того самого, что окружало три дерева на середине поляны; очнулся же оттого, что музыка стала громче, и зазвучали слова:

Голос, как вскоре стало ясно, принадлежал Брислану, но теперь оллам преобразился — облаченный в белоснежный хитон с огромными, расширяющимися книзу рукавами, он появился слева, и ветвь на его груди горела золотом. Большой серп был в одной руке, клубок омелы — в другой. Медленно и торжественно, чуть покачиваясь в ритме льющейся со всех сторон музыки, оллам прошествовал через поляну, к трем деревьям, низко поклонился перед ними. Появились шестеро друидов, одетых не так ослепительно, и каждый сжимал посох, на котором светилась серебряным светом ветвь ольхи, бузины или рябины, или побег винограда. Вслед за олламом друиды поклонились деревьям, затем, танцуя, начали отступать в разные стороны. Голос пел:

Густой дух конопли наполнял Корневище, как бурлящий дурманный отвар наполняет деревянный горшок. Музыка звучала все громче, и теперь Эльхант разглядел, что под окружающими поляну деревьями плотными рядами стоят сыны омелы с дудами, трещотками, колокольчиками и маленькими круглыми барабанами в руках. На груди каждого висел деревянный медальон: крест в круге, а на груди оллама, когда он обернулся, стал виден другой, железный, — треугольник и глаз в его центре. Глаз этот, оставаясь неживым — лишь куском размягченного жаром, а после выкованного в нужную форму металла, — был одновременно и жив, какая-то сущность смотрела из него… Вернее, глаз принадлежал кому-то огромному, странному и необъяснимому, словно приникшему к дырке в стене и глядевшему сквозь нее в мир деревьев.

Звуки инструментов стали еще громче. Как если бы где-то во влажной глубине Корневища разошлась, раздалась мшистая расселина, и через нее музыка влилась на поляну медленным широким потоком. Он состоял из мутно-зеленой и словно бархатистой мягкой воды, полной листьев, веток, сучьев и клочьев мха — пахучая жижа древесных волокон, стеблей травы, размягченных корней, измочаленных обломков коры. Густая и теплая, музыка свивалась из множества ручьев-мелодий, звучащих в полном диссонансе друг с другом — и невероятным образом сплетавшихся в единую гармонию.

— В темноте Великой Пустоши жил Мадред.

Это сказал голос, донесшийся со стороны Брислана, хотя губы того не шевелились. Оллам шел к Эльханту, друиды под деревьями танцевали, и музыка лилась вяло, но мощно, завораживающе.

— Не было тогда времени — ничего не было.

Брисдан приближался, покачивая серпом, а темно-зеленые мелодии обтекали его, словно разлившаяся в половодье река — одиноко стоящее дерево. Оллам двигался — и оставался на месте, он переставлял ноги — но не шел, а плыл. Друиды играли… хотя не они творили музыку, она проскальзывала мимо них, как вода мимо торчащих из реки валунов, что разделяли ее на будто бы отдельные, но текущие в общем потоке струи, завивали бурлящими воронками, покрывая пеной созвучий и лопающимися пузырями аккордов. Музыка стала всем, она сокрыла другие стихии, погасив огонь, залив твердь, заполнив воздух. Инструменты не создавали ее, но лишь придавали форму, словно зубило и нож резчика, вырезающего необъятную статую из огромной древней коряги. Сыны омелы качались, закрыв глаза, не прекращая играть, кружились под деревьями; музыка билась вокруг, захлестывая берега мира, и вдруг Эльхант Гай Септанта заметил то, чего не заметил более ни один из находившихся здесь, услышал не услышанное никем: в фантастически сложную композицию вплелся новый, чужеродный мотив.

Он пришел извне и звучал не так. И он имел вид: на краю поляны слезящиеся глаза агача различили сгустившийся из звуков и отголосков силуэт древнего старца. Фигура мерцала стуком барабана, прозрачные хлопья звона колокольчиков отделялись от нее, трепеща, падали на землю. Старик напоминал друида, но был чужаком. Прозрачный силуэт замер, чуть покачиваясь над землей. Струйка посвиста дудки отделилась от него, свилась кольцом и растаяла. Затарахтела трещотка — это голова повернулась — он разглядывал поляну, затем кивнул Эльханту. Агач моргнул… видение исчезло вместе с мелодией, ненадолго нарушившей общую гармонию.

Всего на миг это отвлекло внимание Эльханта от происходящего в центре поляны, но за этот миг там кое-что изменилось. Если бы агач мог, он бы протер слезящиеся глаза. Позабыв о видении, он заморгал, пытаясь стряхнуть влагу, вглядываясь. Не живое Око на медальоне Брислана, не танцующие под деревьями друиды, не призрачный старец и обретшая вещественность музыка — нечто другое привлекло его внимание. Дымка слетела с трех деревьев, и теперь они стали видны четко и ясно. Были они тремя великанами, деревянными, покрытыми ветвями и листвой, — и в то же время с ногами, руками и головами; дуб стал невысоким и кряжистым, с черными волосами мужчиной, орех — светловолосым юношей, а ольха — женщиной, волосы которой сияли чистой зеленью молодой листвы. И хотя стояли они на месте, не шевелясь, но в то же время двигались; и хотя кроме музыки ничто не звучало над Корневищем — голос, льющийся отовсюду, из каждого дерева, каждой травинки, камешка, комка земли и капли воды, голос, полный сверхъестественной подлинности сгустившегося над тайной поляной бытия, голос самого Мира Деревьев говорил…

В темноте Великой Пустоши жил Мадред. Не было тогда времени — ничего не было. Бесцельно слонялся он, и там, где шел, в круге рядом с ним всегда царили тишина и спокойствие, но по сторонам дули ветра беспорядка, неслась пыль времен. И не было верха, не было низа, лишь Пустошь, по которой ходил Мадред, а над нею — мрак первозданный, непроницаемый для взора. И сторон не было, ибо везде в Пустоши все было одинаково, поэтому не было Пределов, ни севера, ни юга, ни востока, ни запада. И не было расстояния, потому не на что было смотреть Мадреду, ничего он не видел, даже себя, и не мог сравнить и понять, что вот здесь он, а вон там — нечто другое. И чувств не было, потому что не было никого, кроме Мадреда, и не к кому ему было испытывать чувства, даже к себе: ведь он никогда не видел себя и не ведал, что есть у него имя. И первое, что познал Мадред, была скука, ибо было скучно ему бродить одиноким сознанием по Пустоши — ведь ничего не было, и света не было, и верха не было, и расстояния тоже не было, и сторон, и чувств. Тогда вытащил Мадред из глазницы свое правое око, чтобы с его помощью поглядеть на себя со стороны. Сверкнуло око и превратилось в Круг, Круг золотой. Круг из золота, испускающий свет. Озарил тот Мадреда, и понял он: вот я, Мадред, это имя мое, а вот ноги мои, и вот — руки, а вот чрево, и грудь моя, и все это — тоже я, и есть внутри и снаружи, потому что я — внутри себя, а все остальное — снаружи… Надел Мадред на палец Круг золотой, но все равно было скучно ему. Тогда он отделил свой мизинец на левой руке и сотворил из него деву Мара Гван. Отделив мизинец, узнал он, что такое боль, но еще узнал, что такое радость — ведь появилась Мара Гван. Дева часто отходила от Мадреда, и так понял он, что если удаляется она, то он перестает видеть ее, и узнал, что есть расстояния. И тогда Мадред отделил свой безымянный палец на правой руке и сотворил юношу, и назвал Артаром. И была прекрасна Мара Гван, и Артар был статен и силен, выше и сильнее самого Мадреда. Вскоре Мара Гван и Артар полюбили друг друга, но и Мадред полюбил Мару, потому что понял, что если есть кто-то другой, то есть и чувства, и могут они быть разными, узнал он, что такое любовь и что такое ненависть, поэтому полюбил Мару Гван и возненавидел Артара. Иногда отходили они от Мадреда вместе, а иногда расходились в разные стороны, и так понял он, что есть стороны, вот эта лежит по правую руку, а вон та — по левую, а еще есть то, что сзади, и то, что спереди. Как-то, когда Артара не было рядом, познал Мадред, что такое похоть, и возжелал сделать Мару Гван своей. Но Мара не согласилась и сказала, что будет лишь Артаровой. Тогда Мадред познал, что такое ярость, и толкнул деву. Мара Гван упала, ударилась оземь, глаза ее закрылись, и выросло из нее Высокое Древо. Пробило оно мрак над Пустошью, и познал Мадред, что есть верх, а есть и низ, а еще понял, что есть жизнь, а есть смерть. Умерла Мара, плоть ее стала древесиной, и кровь ее стала соком, а ноги ее стали корнями. Мадред увидел приближающегося Артара и познал, что такое страх, ибо понял, что тот не простит ему смерти возлюбленной, и в страхе полез от него на Высокое Древо — ибо отныне мог двигаться не только влево, вправо, взад или вперед, но так же вверх или вниз. Увидев, что случилось, преисполнился ярости Артар и полез следом. Он хотел догнать Мадреда, полз быстро, раня руки о кору Древа. Только на вершине настиг он Мадреда и схватил за палец, на который было надето Кольцо золотое. и толкнул так, что палец оторвался, и Мадред упал вниз, а Кольцо золотое взлетело вверх и стало Солнцем. Озарило оно Великую Пустошь, изгнав из нее ветра беспорядка, оживив пыль времен. И в ясных лучах увидел Артар, что там, где кровь из его ладоней капала на кору, проросли листья, а там, где пот с его чела капал на ствол, пророс мох. Падая, Мадред ударялся о ветви, пока не достиг земли у корней Древа. Кости его лопнули и стали камнями, и плоть его стала землей, а корни Древа ушли в глубину, и вены Мадреда стали пещерами меж корней, узкими пещерами страны мертвых, полными вязкого смрада. Артар, глядя на ветви, закричал в тоске: «Где же ты, прекрасная Мара Гван?» И услышал далекий голос, исходящий будто бы из Древа: «Здесь я, любимый. Тело мое стало стволом, и ноги — корнями, и руки мои теперь ветви, и каждая ветвь — мир, и каждый лист на них — чья-то душа. А внутри меня — потаенная страна, чудесная Тар-Нат-Вог, сердце мое, где обитаю я. Приди же ко мне, Артар, возлюбленный мой!» На вершине Древа раскрылась трещина, подобная женскому лону, и Артар провалился внутрь. А из тела Мадреда с тех пор вырывается смертный дух, испражняемый вечно гниющей плотью, землей, что подпитывает Высокое Древо: то Ветра Случаев дуют вдоль ствола, сотрясая ветви. Раскачиваются они, содрогаясь, касаются друг друга, переплетаясь иногда, и каждая — мир, и листья колышутся, те, что крепче, удерживаются дольше, а другие сыплются вниз, падают наземь, исчезают в ней. Ствол Древа — копье судьбы, соединяющее три Туата; корни его — Туат Мертвых, ветви — Туат Миров, а вершина его — Туат Небес. Стал Мадред землей для корней Высокого Древа, плоть Мадреда питает Его.