— О Боже! Он стал еще красивее! — воскликнула она, рассматривая фотографию на свет, чтобы не упустить ни единой детали. — Так вырос и уже сам сидит. Моя маленькая мартышка. — Прикоснулась к снимку и с ужасом увидела, что на гладкой поверхности фотографии остался отпечаток пальца. Осторожно стерла его «клинексом». — Мой малыш, — прошептала она, чувствуя, как боль утраты с новой силой терзает ее сердце. — О, мой малыш!

Заходящее солнце коснулась линии горизонта, готовое скрыться в бескрайних водах Атлантики, когда Изабелла, наконец, смогла прийти в себя. Только тогда, пряча фотографию обратно в конверт, сообразила, что там есть еще какие-то бумаги.

Первым делом обнаружила фотокопию страницы, взятой, по всей видимости, из детской медицинской карты, однако название и адрес клиники, где она была сделана, были изъяты. Текст на испанском.

Сверху красовалось его имя, Николас Мигель Рамон де Мачадо; затем шли дата рождения и записи еженедельных осмотров в клинике. Каждая запись имела дату, сведения вносились разными почерками и были заверены подписями врачей или медсестер клиники.

Здесь было все: вес, питание, отметки дантиста. Изабелла прочла, что 15 июля его лечили от сыпи, которую врач диагностировал как потницу, а спустя две недели от легкого афтозного стоматита. В целом же мальчик был совершенно здоров, и его развитие шло безо всяких отклонений. Она ощутила прилив материнской гордости, узнав, что в четыре месяца у него прорезались первые два зуба и что он весит уже почти шестнадцать килограммов.

Затем Изабелла достала из конверта последний сложенный пополам листок бумаги и моментально узнал почерк. Письмо было написано по-испански, четким, уверенным почерком Адры.

«Сеньорита Белла,

Никки растет и с каждым днем становится все сильнее и смышленее. Характер у него, как у быка на корриде. Он бегает на четвереньках почти так же быстро, как я на своих двоих, и я полагаю, что в самое ближайшее время он встанет на ноги и начнет ходить.

Его первым словом было «мама»; я каждый день рассказываю ему, какая вы красивая и что однажды вы приедете к нему. Пока еще он не понимает моих слов, но скоро поймет.

Я часто думаю о вас, сеньорита. Поверьте, Никки для меня дороже жизни. Пожалуйста, не делайте ничего, что могло бы ему повредить.

С уважением, Адра Оливарес».

Угроза, содержавшаяся в этой последней фразе, острым ножом полоснула по сердцу; то, что она была облечена в столь мягкую форму, делало ее еще более зловещей. И именно в тот момент Изабелла поняла, что никогда не посмеет открыться кому бы то ни было — ни отцу, ни бабушке, ни даже Майклу.

И вот теперь она на секунду заколебалась, взявшись за ручку двери своей спальни. «Мне придется солгать тебе, Микки. Прости меня. Возможно, когда-нибудь ты узнаешь правду». На мгновение прислушалась, но в огромном доме царила тишина; тогда повернула ручку и осторожно открыла дверь.

Длинный коридор был пуст; только ночные бра, прикрепленные к обитым деревом стенам, озаряли его неярким светом. Босые ноги Изабеллы бесшумно ступали по персидским коврам, устилавшим паркетный пол. Поскольку Майкл был редким гостем в Велтевредене, то обычно занимал свою старую комнату в детском крыле.

Он читал, сидя в постели. Как только она вошла, тут же положил книгу на столик у кровати и откинул одеяло, освобождая для нее место.

Когда сестра забралась в постель, он укутал ее в свое теплое пуховое одеяло, и она тесно прижалась к нему, содрогаясь от горя. И так они долго молча лежали, пока Майкл, наконец., не взял инициативу на себя.

— Белла, расскажи мне все.

Даже сейчас она не сразу решилась заговорить. Все благие намерения едва не пошли прахом; она испытывала страстное желание пренебречь предостережениями Адры. Микки был единственным из членов семьи, кто вообще знал о самом существовании Района и Никки. Ей безумно хотелось разом выложить ему все; услышать его ласковые, полные любви слова утешения, способные хоть как-то заполнить ту страшную пустоту, что царила в ее душе.

Но тут перед ее глазами вновь возник образ Никки, тот, который она видела на экране. Изабелла глубоко вздохнула и уткнулась лицом в грудь Майклу.

— Никки больше нет, — прошептала и почувствовала, как дрожь пробежала по его телу. Он молчал, не находя нужных слов.

«Это правда, — думала она, пытаясь успокоить свою совесть. — Теперь для всех нас Никки больше нет». И все же эти слова казались ей чудовищным предательством по отношению и к Майклу, и к Никки. Она не могла, не смела довериться ему. И вот теперь отреклась перед ним от собственного сына, и это вероломство только усиливало ее горе и одиночество, если такое вообще было возможно.

— Как это случилось? — спросил, наконец, Майкл; она была готова и к этому вопросу.

— Он умер в своей кроватке. Я подошла, чтобы разбудить его и покормить, а он был уже холодным и мертвым.

Почувствовала, как Майкл содрогнулся.

— Боже мой! Бедная моя Белла! Какой ужас! Как это жестоко!

В действительности все было куда более жестоко и ужасно, чем он мог себе вообразить, но сказать ему об этом нельзя.

После долгой паузы он спросил:

— А Рамон? Где Рамон? Ему бы следовало быть рядом с тобой, чтобы хоть как-то утешить.

— Рамон, — она повторила это имя, пытаясь скрыть страх, охвативший ее. — Когда Никки не стало, Рамон совершенно переменился. Думаю, он счел меня виновной в его смерти. Его любовь ко мне умерла вместе с Никки. — Тяжелые рыдания вырвались наружу, разрывая душу, выплескивая наружу все горе, ужас, всю безысходность и одиночество, так долго копившиеся в измученном сердце. — Нет Никки! Нет Рамона! Я никогда больше не увижу их, никогда.

Майкл крепко обнял сестру. Его тело было твердым, теплым, сильным. Больше всего сейчас Изабелла нуждалась именно в такой мужской силе, совершенно лишенной какой-либо сексуальности. Ей казалось, что он наполняет ее, как вода наполняет высохший водоем, возвращая силы и мужество, и она молча, благодарно прижалась к брату.

Через некоторое время он начал говорить. Она лежала и слушала, прижав ухо к груди, так что голос доходил до нее как бы издалека. Он говорил о любви и страданиях, об одиночестве и надежде, наконец, о смерти.

— Весь ужас смерти в ее бесповоротности. Вдруг все обрывается, и впереди нет ничего, одна бесконечная пустота. С ней нельзя бороться, на нее нельзя роптать. Нужно смириться, или ты только разобьешь себе сердце.

«Сплошные банальности, — думала она, — одни и те же старые штампы, которыми пытается утешить себя человек вот уже не один десяток тысяч лет. И все же, как и многие банальности, они верны, и они предлагают единственное утешение, какое только существует на свете». И гораздо важнее слов, смысла того, что он говорил, была эта мягкая, убаюкивающая музыка его голоса, тепло и сила его тела, его любовь.

Наконец она уснула.

Проснулась, когда еще не рассвело, и тут же осознала, что Майкл пролежал всю ночь, ни разу не пошевелившись, чтобы не разбудить ее, и что он тоже не спит.

— Спасибо тебе, Микки. Ты даже представить себе не можешь, как мне было одиноко. Я так нуждалась в твоей поддержке.

— Я все понимаю, Белла. Я-то прекрасно знаю, что такое одиночество. — Сердце защемило от нежности и жалости к нему; собственная боль временно утихла, уступив место состраданию. Захотелось утешить его. Теперь настало время поменяться ролями.

— Расскажи мне о своей новой книге, Микки. Извини, я еще не успела прочитать. — Еще до ее выхода в свет он прислал авторский экземпляр с нежной дарственной надписью, но Изабелла была всецело поглощена своим горем. В душе не оставалось места ни для кого, даже для Микки. Так что теперь она внимательно слушала, а он говорил о книге, о себе, о своих взглядах на окружающий их мир.

— Я еще раз беседовал с Рейли Табакой, — неожиданно заявил Майкл, и она вздрогнула. Не вспоминала это имя с тех пор, как покинула Лондон.

— Где? Где ты встречался с ним? Майкл покачал головой.