– Нам придется самим создавать свою историю. – Шаса улыбался ей так же сладко, как она ему. – Между тем материальные условия существования черных в этой стране в пять-шесть раз лучше, чем в других африканских странах. В расчете на душу населения мы тратим на обучение черных, на больницы для черных и на дома для черных больше, чем в любой другой африканской стране.

– А насколько сопоставимы траты на обучение черных с тратами на обучение белых? – спросила Китти. – Согласно моим сведениям, на образование белого ребенка тратится в пять раз больше, чем на образование черного.

– По мере роста благосостояния нации мы стараемся уничтожить это неравенство; если будет расти производительность труда черных крестьян, значительная часть получаемых от них налогов пойдет на образование. А сейчас 95 процентов всех налогов дает белое население.

Не в этом направлении должно было идти интервью, и Китти упрямо попыталась изменить его ход.

– А как и когда с черным населением начнут обсуждать возможные перемены? Правильно ли будет утверждать, что нынешняя политическая система, которая позволяет шестой части населения решать судьбу всех остальных, категорически отвергает почти всех черных и определенно всех образованных и высококвалифицированных черных, природных лидеров?

Они еще обменивались выпадами, когда Хэнк оторвался от видоискателя камеры и закатил глаза.

– Пленка кончилась, Китти. Ты говорила, что потребуется двадцать минут, в бобине было сорок пять.

– Ладно, Хэнк. Это моя вина. Не думала, что к нам в программу явится такой фанатичный расист. – Она ядовито улыбнулась Шасе. – Можешь сворачиваться, Хэнк, увидимся завтра. В девять утра в студии. – Она повернулась к Шасе, и оба даже не посмотрели, как Хэнк вышел из комнаты. – Так что мы решим? – спросила она Шасу.

– Что проблема настолько сложна, что никто, даже члены правительства, этого не осознает.

– Она неразрешима? – спросила Китти.

– Несомненно – если все в этой стране и наши друзья за рубежом не проявят деликатность и добрую волю.

– Россия? – насмешливо спросила она, и он содрогнулся.

– Британия.

– А как же Америка?

– Нет. Британия понимает. А Америка слишком занята собственными расовыми проблемами. Она не заинтересована в распаде Британской империи. Но мы всегда поддерживали Британию, и теперь Британия поддержит нас.

– Ваша уверенность в благодарности великой державы обнадеживает. Но я думаю, что в следующее десятилетие вы обнаружите значительный рост озабоченности правами человека, и инициатором будут Соединенные Штаты. По крайней мере я на это надеюсь, и наша телевизионная корпорация сделает все, что в ее власти, чтобы усилить эту волну.

– Твоя задача – рассказывать о действительности, а не пытаться ее изменить, – сказал Шаса. – Ты репортер, а не высший судия.

– Если ты в это веришь, ты очень наивен, – улыбнулась она. – Это мы создаем королей и свергаем их.

Шаса посмотрел на нее так, словно впервые увидел.

– Боже, ты в той же властной игре, что и все остальные.

– Это единственная игра в городе, приятель.

– Ты безнравственна.

– Не больше, чем ты.

– Нет, гораздо больше. Мы готовы принимать решения и отвечать за их последствия. А вы все разрушаете, а потом, как ребенок сломанную игрушку, отбрасываете в сторону и без малейших угрызений совести ищете новый сюжет, чтобы благодаря ему продать как можно больше рекламного времени.

Он рассердил Китти. Она скосила глаза, прищурилась, так что они превратились в яркие наконечники стрел, и веснушки у нее на носу и щеках загорелись, как частички золотой фольги. Он взволновался оттого, как она сбросила маску: перед ним был соперник, грозный и жесткий, таких ему не приходилось встречать. Ему захотелось еще больше раздразнить ее, заставить полностью выдать себя.

– Ты стала телегуру Южной Африки только по одной причине. Не благодаря сочувствию угнетенным черным массам, а исключительно потому, что учуяла запах крови и насилия. Ты почувствовала, что здесь начинаются волнения, и хочешь заснять их…

– Сволочь, – прошипела она. – Я стремлюсь к миру и справедливости.

– Китти, золотко, мир и справедливость некиногеничны. Ты здесь, чтобы снимать убийства и крики, а если вскоре не получишь такую возможность, что ж, события легко подтолкнуть… ты сама их подтолкнешь.

Она вскочила, глядя ему в лицо, ее губы побелели от гнева.

– Целый час ты изрыгаешь омерзительнейший расистский яд, а теперь обвиняешь меня в нечестности. Называешь агентом-провокатором будущего насилия!

Он снисходительно улыбнулся – эта высокомерная улыбка бесила его противников в парламенте, – и этого Китти не смогла перенести. Дрожа от ярости, с побледневшими губами, она бросилась на него и попыталась обеими руками вцепиться в его единственный глаз.

Шаса перехватил ее запястья и поднял Китти над полом. Ее поразила его сила, но она резко вскинула колено, целя Шасе в пах. Шаса успел чуть повернуться, и удар пришелся в жесткую мышцу на ребрах.

– Где такая хорошая девочка научилась такому приему? – спросил он, завел ей руки за спину, сжал их одной левой, а потом наклонился к Китти. Она стиснула губы и попыталась отвернуться, но он отыскал ее рот и, пока целовал, свободной рукой расстегнул Китти блузку и сжал ее маленькие груди. Ее соски торчали, как спелые ягоды тутовника; она была возбуждена так же сильно, как он, но продолжала брыкаться и плеваться в ярости.

Он повернул ее и бросил лицом вниз на пухлый подлокотник кожаного кресла, прижимая рукой между лопаток и приподняв другой ее зад. Так в Шасиной школе пороли палкой, и теперь – Китти продолжала брыкаться и кричать – он вытянул из петель ее джинсов ремень, спустил джинсы и панталоны до щиколоток и встал вплотную. Белые ягодицы Китти сводили его с ума.

Хотя она не прекращала сопротивляться, но слегка приподняла бедра и прогнула спину, чтобы облегчить ему доступ, и, только когда это произошло, перестала бороться и сильно прижалась к Шасе, всхлипывая от усилий, чтобы не отставать от него.

Для обоих все кончилось чересчур быстро. Китти откатилась, притянула его в кресло и прерывающимся голосом прошептала ему рот в рот:

– Хороший способ прекращать спор, должна отдать тебе должное.

Шаса заказал в номер ужин: печеные крабы с соусом морне [252], «шатобриан» [253], мелкий жареный картофель и свежая молодая спаржа. Официанта он отослал и подавал блюда сам, потому что Китти была только в гостиничном халате.

Распечатывая бутылку «шамбертена», он сказал:

– Я выделил для нас четыре дня. Мне недавно повезло, мне в руки попало пятьдесят тысяч акров земли за рекой Саби близ Национального парка Крюгера. Я пятнадцать лет охотился за ними. Земля принадлежала вдове одного из старых помещиков, и мне пришлось ждать, пока старуха пересечет великую границу и земля поступит в продажу. Великолепная нетронутая местность, буш, кишащий дикими животными. Превосходное место для уик-энда наедине. Мы полетим туда утром после завтрака – и никто не будет знать, где мы.

Она засмеялась над ним.

– Ты не в своем уме, любовничек. Я работающая девушка. Завтра в одиннадцать утра у меня интервью с лидером оппозиции де Вильерс-Граафом, и я точно не отправлюсь с тобой в глушь смотреть на львов и тигров.

– В Африке нет тигров. Если ты эксперт по Африке, должна знать. – Он снова рассердился. – Это обман. Ты вытащила меня сюда попусту, – обвиняюще говорил он.

– Попусту? – усмехнулась она. – Ты называешь это «попусту»?

– Я рассчитывал на четыре дня.

– Ты слишком дорого запрашиваешь за интервью. У тебя есть только остаток ночи, а завтра мы вернемся к работе – оба.

Она слишком легко и часто пробивает его оборону, подумал Шаса. В прошлый раз он предложил ей руку и сердце, и эта мысль все еще его привлекала. Китти действовала на него так, как после встречи с Тарой не действовала ни одна женщина. Отчасти такой желанной ее делала недосягаемость. Шаса привык получать то, что хочет, даже от упрямых бессердечных девиц с детским лицом и телом.